"Черный мир в алхимии называется нигредо, его металл - свинец.
Это преисподняя, это самое дно, где человек лишается своего "Я".
На его глазах мир разваливается на части, болезненно
переживается кажущаяся нескончаемость нигредо.
Будущее смутно и беспросветно, и нет надежды на избавление от пустоты и одиночества.
В бездонной пропасти нигредо единственной реальностью для человека становится смерть."
Роберт Боснак

Внимай, читатель, будешь доволен.
Апулей

"Начиная жизнеописание героя моего, Кефки Палаццо, нахожусь в некотором недоумении, ибо, хотя значение его для мировой истории и для мира Баланса переоценить трудно, но движения мелкой его душонки малоинтересны человеку искушенному в чтении сердец - нет в ней подлинного величия или злодейства - лишь мелкое себялюбие в гипертрофированном зеркале власти - лишь победа плоти над духом, инферно над упорядоченностью, безумия над разумом.
Сведения о нем мы почерпнули из воспоминаний госпожи Селес Кол, из дневников ее деда, великого ученого Сида, а также из свидетельств (впрочем, весьма отрывочных) Ее Величества Королевы Фигаро.
Многие упрекнут меня в излишней черноте повествования, в похоти, грязи, в ненужных подробностях и деталях, заставляющих читателя поморщиться, но эти самые подробности и составляют основу личности тирана и, соответственно, нашего повествования."
Из сочинений Дидона Моблицкого.

Город Зозо - один из самых примечательных городов мира Равновесия. Основанный несколько веков назад контрабандистами, как перевалочный пункт в горах, он за это время разросся необычайно - несколько бедных бараков превратились в огромные небоскребы, да и площадь увеличилась раз в десять, но публика осталась такой же.
Над городом всегда висел туман и смрадный дым, так, что днем он превращался в мутную парилку, где трудно дышать, и все, что находилось на некотором отдалении, было окутано грязно-серой дымкой.
Публика осталась такой же, как и была двести лет назад: убийцы, насильники, воры, чокобокрады, продажные девки, негодяи и мерзавцы. Дневной смрад был им только на руку, потому что днем они отсыпались в холодных каменных домах, где ставни были закрыты и зашторенными мокрыми тряпками, а стоило только солнцу зайти, как жизнь брала свое - начинали кипеть и волноваться кабаки, публичные дома. Редкая ночь обходилась без уличных драк, и ходить по улице без оружия было равнозначно подписанию себе смертного приговора.
Здесь жила и работала интересующая нас женщина, впрочем, я даже имени ее не буду упоминать - сама по себе она ничем не примечательна. Да вот же она! Стоит около дверей в каменный дом, молодая, накрашенная, светловолосая, голубоглазая, высокая, в ярких, но дешевых и вульгарных одеждах, с широким красным поясом, завязанным спереди, чтобы много раз за одну ночь можно было его развязывать и завязывать. Ей было двадцать пять или около того, она была еще очень симпатичная, правда, на вкус здешних мужчин, чересчур худощавая, нервная и неловкая, что редко можно было встретить у ее товарок - все они, как одна, были вальяжны, довольны, с обволакивающими глазами.
Как и всякая шлюха, она знала некоторые секреты, и крови приходили вовремя, и ни разу она не была беременна, тем более испугалась она, когда некоторые приметы сообщили ей об этом событии. Она пила травки, но они не помогали; она таскала тяжелые ведра, чтобы надорвать себя и избавиться от бремени, но только становилась крепче; она пила даже яд, но плод только крепче и злее изнутри вцеплялся в ее чрево, показывая, что погибнет лишь вместе с ней.
Она решилась на крайнюю меру - однажды утром, пришла на окраину города, к старому бревенчатому дому. Он покосился от времени и был черен - от того ли, что его не мыли? или от того, что печь холодными ночами топилась по-черному? Обстановка была нищая, грязная, такой же грязной и неопрятной выглядела хозяйка - золотозубая бородавчатая женщина лет пятидесяти, еще крепкая, но уже спитая и какая-то надорванная. Женщина бралась всего за двадцать гилей при помощи двух спиц избавить попавшуюся в сети материнства шлюху от проблем, а если доплатить еще десять гилей, то и навсегда лишить такой возможности, проколов тонкой иголкой живот.
Бледная, перекошенная, вышла от знахарки бедная женщина. Перед ее мысленным взором все возникала страшная и простая картина старшей товарки, вернувшейся от знахарки белой, хватающейся за стены, чтобы не упасть, но торжествующей в победе над своим естеством и со сверкающими глазами. Потом у нее пошла кровь из живота, и не прекращала течь до самой ее смерти через пару дней. Она извивалась в диких корчах, рот ей завязывали, чтобы своим криком не пугала клиентов, которые пришли сюда наслаждаться и отдыхать, а не слушать доносящиеся из соседней комнатки.
Женщина пообещала знахарке вернуться, но через семь месяцев, где-то в подворотне, среди грязи, вони, крыс и клопов, родила маленького мальчика, сама перерезав кухонным ножом, которым чистили рыбу, пуповину. Он не орал, только вращал отчаянно круглыми синими глазами. Она потянулась к нему, чтобы удушить, но ее ослабевшие руки соскальзывали с его шеи, вымазанной в слизи и крови, и он все не кричал, а только смотрел на нее.
Она оставила свои попытки, и выдернув из платья нитку, перевязала пуповину.
Рыдая и воя, почти теряя сознание от боли, она свернулась калачом на теплой земле подле своего нежеланного, нежданного, ненавистного ребенка, твердо намеренная выбросить это тельце в воду или просто оставить здесь - умирать.
Почему она не выполнила своего намерения - не мне судить и не вам, я знаю только, что у ее родителей, живших в деревне, которым она иногда посылала деньги, стало на одного внука больше.

То присказка была, сказка будет впереди.

Нянчиться с ним заставили младшую из дочерей старшего сына, Ирэ, как принято было в больших крестьянских семьях. Ей было пять, естественно, она была слишком мала для такой работы, но по молчаливому и жестокому соглашению деда и дядьев, маленького Кефку дали ей именно с тем, чтобы она "недоглядела" за ним - к чему им лишний рот? Да еще приплод блудливой дочери, о которой предпочитали не вспоминать, да еще худой и слабый, разве от такого будет прок?
Кажется, мальчик выжил именно вопреки их черной злобе, да и маленькая Ирэ оказалась не такой уж плохой сиделкой - она не забывала о младенце, наоборот, очень полюбила его, и, медлительная, домашняя по своей природе, не таскала его на реку купаться или бегать по холмам.
Ирэ игралась с ним, как с куклой, не давала стричь волосы, заплетала из них косы, вплетая в них цветы, одевала его в цветастые платья, красила ему ягодным соком губы - делала с ним все, что хотела.
Время шло, но ничего не менялось - Кефка был для Ирэ самой дорогой, самой любимой игрушкой - и, как дети не торопятся расставаться с детством, так и тринадцатилетняя Ирэ не расставалась с семилетним Кефкой, по-прежнему вымазывая его лицо белой глиной, разукрашивая губы, заставляя носить платья, и... укладывая в постель рядом с собой.
Мужчины и мальчики не любили его общества, прогоняли от себя, и он сам избегал их, памятуя об острых кулаках, бранных словах и полных презрения глазах. Кефка все время был подле девочек, а они не воспринимали его как живого, как существо иного пола, вспоминали о нем лишь тогда, когда надо было что-то сделать, а сами они ленились.
Предоставленный сам себе, он рос диким и молчаливым, как крапива, как репейник. Был он замкнут, подавлен, но в мозгу его все время вершилась какая-то странная работа, иногда он бормотал что-то себе под нос, иногда бросал такие взгляды на обидчиков, по которым можно было судить, что никакая обида, даже самая маленькая, не забыта. Он жаждал знания, но не того, что дается тяжким трудом и пылью фолиантов, но того знания, что дает власти над живыми существами.
Он мазал руки медом и маслом и бегал к реке, где было всегда очень много красивых бабочек - золотых, желтых, шоколадно-карамельных, голубых, лазурных, аметистовых, карминовых, сиреневых, в точечку, с полосками и разводами. Он не знал, как их называть, но сам придумывал им звучные имена. Глупые, глупые бабочки! Сами они садились на его руки, привлеченные сладостным запахом - верно, и сам Кефка казался им большим и подвижным цветком - так разноцветны были тряпки, намотанные на него. Он бережно нес пойманную бабочку в придомный сарай, прижимая масляные руки к груди. Там, под потолком, жил большой мохнатый паук, с красными точечками глаз, обширна была его паутина, но мало мух попадалось в ее серебряные смертоносные нити. Кефка протягивал бабочку пауку, и паук деловито обматывал ее, чтобы выпить потом. К концу лета он так разжирел, что стал медлительным и ленивым. Когда Кефка сбросил его на пол и раздавил каблуком, чтобы посмотреть, где храниться та кровь, которую он пил три месяца, мальчика постигло разочарование - в желтоватой слизи совсем не было красного оттенка.
Кефка разочаровался, и на следующий год носил бабочек новому пауку уже не с такой охотой.
Однажды Ирэ принесла в дом котенка, шаловливого и маленького, пушистого, смешного. Он играл с клубком, лакал молоко, мурлыкал, когда его гладили, все были от него в восторге, и даже Кефка.
Кефкина привязанность, впрочем, была столь же не лицеприятна, как и его ненависть - он, как и другие, тискал котенка, но делал это иначе - поднимал его за хвост, за лапки, засовывал пальцы в пасть, и бил по голове, когда котенок шипел и царапался.
Скоро, очень скоро увидел Кефка, что Ирэ, его Ирэ, играет больше с котенком, чем с ним, и лишь сверкнул незаметно своими синими, как морская бездна, глазами.
На следующий день, хозяйка, выйдя утром на порог, заметила на крыльце, маленький красный кусочек мяса, она смахнула его носком туфли, не приглядываясь - а зря! Может, тогда она поняла бы, что это была маленькое сердечко. А котенок пропал, и, сколько не искали его, так и не нашли. Ирэ проплакала несколько дней, а потом начала, как раньше, играться с Кефкой.

Время шло, и вот уже Кефке восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать...
Ребенок становится взрослым тогда, когда начинает выделять себя из окружающего мира, как выделяют пот или семя, как выделяют задевшую строчку в книге, что касается Кефки, то он сделал это гораздо раньше прочих.
В то лето, когда ему исполнилось двенадцать, в соседней деревне остановился, чтобы выступить, цирк. Дивные животные, радостные люди в роскошных костюмах, волшебство перевоплощения и фокусничества поразило нашего героя до самой глубины его темной душонки, и он прямо пришел и сказал деду:
- Дай мне денег, я стану циркачом.
Дед на такую наглость, ясное дело, ничего не сказал, только выдрал внука - не смертельно, но весьма ощутимо. Кефка не ревел, лишь закусил губу и прошипел "Все равно уйду".
И ушел.
Ночь, с трех до четырех утра, - самое страшное время. Час Быка безраздельно властвует на миром, и кровавы рога у того Быка, и огненные искры вылетают из-под его копыт, когда, в силе и праве, несется он по небу, дрожат звезды, боясь сорваться с небосклона, дрожит и прячется в тучи оранжевая луна.
Убедившись, что наработавшиеся за день родичи видят десятые сны, Кефка встал и тихо отворил дверцу печи, перекрыв одновременно дымоход. Дрова весело трещали, Кефка хмыкнул, и вытащил только занимавшееся полено, и бросил его в угол, где лежали тряпки. Поглядев, чтобы они начали гореть, Кефка стремительно вышел из дому. Снаружи он запер дверь на замок, привалив к ней два тяжеленных мешка.
Через полчаса, Кефка с вершины холма наблюдал, как бегают растревоженные темные тени людишек вокруг полыхающего дома его родни. Видно было, что спасти дом уже не удастся - пожар полыхал на несколько метров над соломенной крышей, сгоревшей мгновенно, словно и не было ее никогда, обратные водопады пламени низвергались в небеса из раскрытых окон. Людишки выстроились в цепочку и принялись передавать ведра с водой от колодца, но огонь только шипел раздраженно на них и хохотал, не желая сдаваться.
Кефка поковырял носком подошвы упругую землю. Ему представлялись умирающие родственники - вот дети задыхаются во сне от гари; вот мужчины, обезумев от жара, дергают дверную ручку, вот бьются, как рыба, выброшенная на берег, в эту дверь, забыв обо всем, желая лишь конца этого ада - но конец все не приходит, его надо заслужить; вот длинные волосы вспыхивают, от чего женщины становятся похожи на свечки, как метаются они, обезумев... Кефка снова поковырял землю - он подумал об этой картине без сожаления или ужаса, однако и без должного торжества - лишь пожалел, что не может этого увидеть, должно быть, это очень забавно.
Потом пожонглировал немного тугим кошельком, составлявшим все богатство его семьи, и, насвистывая придуманный им самим мотив, повернулся и пошел прочь - вслед за караваном, он прекрасно знал, как можно срезать дорогу через лес.
Табор расположился на ночлег на лесной поляне, здесь было сухо и безветренно, можно было без боязни развести костер. Тихонько квохтали распряженные чокобо, выклевывая червяков, черными тенями стояли палатки, а в центре лагеря багровел костер, у костра сидела два человека - ночная стража. Слишком долго папаша Нинош со своими циркачами проездил по миру, чтобы позволить себе быть беспечным - в лесах водились дикие звери с мощными когтями, и ядом на длинных клыках, но лихие люди с ножами были куда опаснее зверей.
Кефка вышел прямо к ним - звездочка костра указала ему путь. Сидящие у костра люди насторожились было, но, увидев лишь щупленького безоружного подростка, расслабились и один из них, постарше, усатый, добродушно спросил:
- Чего тебе, малыш?
Кефка переступил с ноги на ногу и решительно заявил, незаметно вытирая вспотевшие от волнения руки об куртку:
- Я хочу выступать с вами!
Двое мужчин рассмеялись, беззлобно, но Кефка вскинулся, раздувая ноздри.
- Вот что, малыш, - ответил, отсмеявшись, первый, - Иди-ка домой к маме.
- У меня нет матери. Я хочу выступать с вами.
В глазах мужчины скользнула жалость, и он сказал:
- Бродяжка? Эх, бедолага, подойди к кастрюле, там еще осталась каша, холодная, правда. Ну да ничего. Поешь, выспись, а завтра поговоришь с папашей Ниношем.
Кефка поел каши и лег у костра. "Теперь", подумал он, засыпая, "Все будет так, как я того хочу".
И впрямь, поглядев, какие коленца умеет выделывать гибкий мальчик, как зло передразнивает окружающих, как задорно корчит рожи, Нинош решил, что его труппе сгодится клоун, благо, Барри, старый клоун, несколько месяцев назад, сломал ногу, и вернулся домой - доживать свой век.
Поначалу Кефка чистил чокобо, помогал ставить цирковой шатер, мыл арену, но скоро уже стал зазывать публику на представление, через пару месяцев у него уже был короткий цирковой номер - в не почетное время, в самом конце первого отделения, но через полгода он стал важной величиной, выступление его длилось дольше, чем у других, а, так как он никогда не страдал отсутствием самовлюбленности и болезненной гордыни, то сделался необычайно капризен.
Долго скитались они по дорогам, выступали в роскошнейших залах Джидура перед пресыщенной публикой, мерзли в Норсе, выступали в Тзене, и вообще, кажется, объездили весь мир Равновесия. Многое видел Кефка в своих странствиях, уже в процессе занятия цирковой профессией, прибавивший себе пышную фамилию "Палаццо", многому научился он. В труппе его не любили, видя его черное гнилое нутро, прикрытое радостью и услужливостью.
Он нисколечко не изменился, с тех пор, как, погубив свою семью, ушел из дома. Многое я могу рассказать вам об этом периоде его жизни, но расскажу только об одном.
Ему тогда только-только исполнилось пятнадцать лет.

Однажды, после выступления, Нинош крикнул ему:
- Кефка, бездельник! Выйди к ограде, тебя зовут.
Кефка вышел, недоумевая, кому это он вдруг понадобился?
Девушка. Старше его лет на пять, у нее был упрямый лоб и пухлые, словно надутые губы, ростом и шириной плеч она не уступала Кефке. Она глядела на него, будто прицениваясь:
- А ты ничего. И выступал здорово.
Кефка надулся от гордости.
- Хочешь, я покажу тебе наши места?
Кефка думал было отказаться, но потом согласился.
Он взял ее за ручку и улыбнулся. Они шли вдоль реки, над которой плыл туман, и отражалась луна, оставляя дорогу, по которой можно было пройти на обратную сторону луны - там люди ходили на руках, а мужчины носили юбки. С их губ срывалось и улетало в небо дыхание, шаловливые руки Кефки уже обняли ее, и лицо свое он приблизил к ее лицу, как он вдруг шепнула, горячо и призывно:
- Идем!
Она увлекала его за руку куда-то вдаль, и он следовал за ней с охотой, она оглядывалась на него лукаво, и ускоряла бег, ему же казалось, что она - не человек, и сейчас уводит его в другой мир, мир, где под деревьями танцуют эльфы, две луны разукрашивают небеса, как узор по тарелке, где в морях живут прозрачные существа, помнящие, что было, знающие, что будет. Травы цеплялись за ноги, земля, мокрая от прошедшего дождя, скользила, но эти двое не замедляли бега.
Наконец, миновав лесную прогалину, они вышли к плетню, за которым виднелся небольшой черный домик с соломенной крышей. Девушка проскользнула в дырку в заборе, Кефка последовал за ней.
Она повернулась к нему и, прижав указательный палец к губам, улыбнулась. Они прокрались, незаметные, укрытые плащом ночи, на сеновал.
Кефка осторожно прошелся по шуршащей соломе, тогда как девушка, не колеблясь и не медля, сдернула легкую льняную рубашку, под которой ничего не было.
Кефка сглотнул, уставившись на ее небольшую, но круглую грудь, подкованную темными острыми сосками, он не ждал этой быстроты от нее, а она подняла одну бровь - зачем, дескать, он стоит как пень?
Он сбросил рубашку, сапоги, штаны, чуть не запутался в них, так как раздевался практически не отрывая от нее жадного взгляда. Она села на солому, потянулась и зевнула, широко и беззастенчиво, как кошка. Оглядев его с ног до головы, она слегка поморщилась, ожидала, видно, чего-то большего.
Он же застыл, зачарованно глядя на ее серебряное, гладкое, как у мраморной статуи, омываемое луной тело, судорожно сглатывая слюну и чувствуя, как его нутро непреодолимо тянет к этому телу, но он совершенно не знал, что с ней делать и под ее оценивающе-презрительным взглядом совершенно растерялся.
Видя его неопытность, она расхохоталась. Кефка совсем сник, что вызвало в ней лишь новый приступ хохота - через смех начала она подтрунивать над его неспособностью и слабостью.
Как прежде подымалась из глубин горячая и влажная волна вожделения, так сейчас поднималась в нем черная и сухая злоба. Он бросился к ней и, прежде чем она успела испугаться и вскрикнуть, сжал ее белую шею в своих ловких пальцах, она хрипела и пыталась сбросить его с себя, но Кефка, несмотря на худобу, был силен, и ярость придавала ему сил. Через несколько минут девушка затихла, Кефка, впрочем, не отпускал ее шеи. Потом, удостоверившись, что она больше не дышит, он сел на корточки рядом с ней, подперев кулаком щеку. Она выглядела совершенно живой, тело у нее было мягкое, горячее, красивое, еще более вожделенное для него, чем тогда, когда она хохотала или тащила за собой через лесок.
Кефка облизнулся, и руки его побежали по ее послушному телу, и в ту ночь, на сеновале, где колосилась, будто живая рожь, солома, где шуршали растревоженные мыши, обнимая труп убитой им девушки, Кефка стал мужчиной, впервые познав женское тело.

То сказка была, быль будет впереди.

Огромен и пышен дворец Императора, оснащенный новейшей техникой и обильно украшенный золотом. Парадный дворец Императора - не только пышное его самомнение, не только роскошь, но и символ императорской власти, знак, показывающий богатство империи, его силу и мощь. В подвалах имперского замка располагаются темные лабиринты тюрем, обширная библиотека охраняет тысячи великих человеческих мыслей, в имперском дворце есть и лаборатория, и в дальней пристройке содержится элитный офицерский корпус, а как пышен императорский домашний театр!
Вот туда-то мы сейчас и направимся. Отвлекитесь от созерцания масок, пыльных вычурных костюмов, кружев, шелков, гофре, тюрбанов, шаровар и юбок, жемчужных ниток, вееров, кинжалов, стульев, кресел, реквизита и декораций, серебра и золота, отвлекитесь - у вас будет время все это рассмотреть, мы остаемся здесь на долгое время; приглядитесь лучше-ка к людям, которые наносят грим, одеваются перед выходом на сцену, шутят и волнуются - как, вы не узнаете их?
Правильно, это труппа папаши Ниноша. Вот повезло, так повезло! Выступить на императорской сцене удается далеко не каждому бродячему театру. Кажется, Его Высочество Брат Императора, держащий при дворце вольнодумно-либеральную линию, чтобы показать, как он близок народу, был на прошлом их представлении (куда, впрочем, вольнодумца привезли на золоченной самоходной карете и охраняли шестеро гвардейцев).
Кефка стоял за кулисами, глядя, как девушки пляшут новый танец - он назывался танцем-кабаре, и должен был непременно войти в моду, так как там требовалось высоко задирать ноги и красиво крутить руками. Впрочем, Кефку ноги девиц нисколько не занимали - он этот танец видел уже в сотый раз, а с одной девицей даже ухитрился провести пару приятных ночей, - он смотрел то в зал, где на первый рядах расположились знаменитые сановники, знатнейшие пэры Империи, то на императорскую ложу, где, вместе с двумя фаворитками, братом и матерью, на золотом кресле, обитом алым бархатом, восседал Его Величество Император Гештал.
Выйдя под свет рампы и софитов, Кефка вдруг четко осознал, какой немыслимый, волшебный шанс дает ему судьба, и как глупо, нелепо будет упустить его. Он отбросил привычную программу кривляний и шуток, словно забыл их всех, и, тотчас, не без раздумий, без подготовки, на одном лишь таланте и вдохновении, создал шедевр - о, то была минута из тех, что никогда не повторяются.
Кефка изображал всех приближенных Императора, насмешливо, узнаваемо, зло. Вот прошел министр финансов, скупясь на лишнюю монету лакею; вот прошел военный министр, держащий меч только на парадах; вот прошла, виляя бедрами и отчаянно хлопая ресницами, первая фаворитка Императора; вот задрал нос его троюродный брат, хваставший тем, что за всю жизнь его нога ни разу не ступала по земле - лишь по лиловым коврам...
Ох, как хохотали эти люди друг над другом, о, как все вместе ненавидели они этого скомороха! Каждый из них условился про себя велеть всыпать дерзкому плетей, и каждый из них рад был посмеяться над другим.
Но Император? Что же Иператор? Будет ли ему смешно? Или скучно? Кефка кинул на его ложу только один взгляд, и этот взгляд возвестил его полную победу - Император бил по золотым подлокотникам ладонями, Император хохотал так, что его было слышно даже за кулисами.
Когда, после выступления Кефки, побелевший Нинош вцепился ему в пышную шевелюру с воплем:
- Как ты посмел! Ты погубил нас, сын блудливой собаки!
В подсобку вошел лакей в черной императорской ливрее с золотыми пуговицами и галунами на брюках, и возвестил, что Император Гештал желает, чтобы комедиант-клоун с белым лицом остался и стал придворным шутом.
Кефка вырвался из хватки обалдевшего Ниноша и радостно запрыгал на одной ноге, высовывая язык и прикрикивая:
- Что, съел? Будешь ко мне на поклон ходить, цветочки дарить, "господином" называть! Завтра же велю прогнать тебя в шею!
Шут быстро прижился во дворце, он обладал для того всеми задатками - он был скользким, хитрым, ловким и беспринципным, но самое главное его качество - он вдруг сумел сделаться незаменимым для Императора, и находился при нем практически неотлучно.

Кристофы - одно из самых древних и самых знатных дворянских семейств в империи, это династия воинов. Их синее знамя с летящим соколом развевается на всех полях сражений, их девиз - "верность и честь", и они всегда следуют ему, пусть даже некоторых из них он приводил на плаху, некоторых губил в ссылке, некоторых острым копьем неприятеля разил на поле брани. Таков был и подполковник лорд Лео Кристоф - двадцатидвухлетний мужчина со строгими серыми глазами, верный и честный воин, но негибкий и слишком принципиальный, чтобы быть хорошим политиком, даже закостенелый и неживой в своем благородстве.
Сейчас, впрочем, Император ценил в подданных именно верность.
Пятьдесят мятежных лордов во главе с братом Императора подняли восстание, объявляя его узурпатором и тираном, и весь запад страны был охвачен лихорадкой кровавого бунта, и Император, мнительный и тревожный, послал на их усмирение своего самого верного слугу, дав ему несколько полков и девочку-волшебницу в подмогу.
С голубиной почтой приходили в Вектор сообщения, радостные сверх всякого ожидания, и вот, "мятеж подавлен, оставшиеся в живых лорды захвачены в плен, и подполковник Лео становится генералом".

Путь назад был куда медленнее, чем пусть туда. Торопиться было некуда, и генерал присматривался к своей подопечной. Он видел, как вылетали молнии из ее ладоней, как она поражала огнем все, что находилось в радиусе десяти метров, и уважал ее как воина.
Меж тем, ему казалось странным, что на такую девочку надели венец раба, как поступали с самыми отъявленными преступниками. Ему стало интересно, к тому же, он не получал приказа "не снимать венец".
На стоянке он подошел к ней и осторожно снял латунный обруч.
Безучастный, слепой взгляд девочки отчаянно заметался, ровное дыхание сменилось судорожными вдохами, выдыхать же она словно забывала. Сама она тоже заметалась, пошатнулась, задрожала, как чокобо, которого из тьмы подземных рудников выводят на белый свет, не виденный им практически с рождения. Лео схватил ее за локоть и успокаивающим голосом сказал, как говорил испуганным животным, как говорил своему чокобо в моменты боя:
- Ну, ну, тише. Все хорошо, тише.
Терра перевела на него растерянный взгляд и звонко спросила:
- Кто ты?
- Ты меня не помнишь?
- Вспоминаю... Тебя зовут Лео, да, Лео, я помню. Ты был там, когда все было в огне и крови. А как зовут меня? Кто я?
- Также, как землю. Терра.
- Терра... И это мое имя? Я не помню, ничего не помню...
Тем временем, откуда-то сзади послушался шорох, Терра резво крутанула головой и вскрикнула от радости:
- Лео! Смотри, какие хорошенькие!
Из-за камня вывалилась целая ватага муглов - белые, пушистые, с черными глазами-бусинами, они с удивлением, но без страха смотрели на пришельцев. Терра прижала руки к груди:
- Можно я поиграю с ними?
Лео кивнул, и двенадцатилетняя девочка начала возиться в пыли с муглами - они то боролись, то ходили друг другу в гости, возились, как совершеннейшие дети. Лео глядел на них с умилением и затаенной радостью, и все спрашивал себя - зачем на эту тоненькую девочку с печальными глазами надо надевать этот варварский венец. Потом он вспомнил руины лагеря повстанцев, покалеченные трупы, опаленные здания, Терру, танцующую среди этого безумия, убивающую легко и бесстрастно, с рук которой срываются золотые смертоносные лучи, и нахмурился.
Но Терра возилась с муглами так самозабвенно, улыбалась так искренне, смеялась так неловко, что лорд Кристоф устыдился своих мыслей.
Время шло, и к нему, отчаянно робея, подошел молодой сержант:
- Мой лорд! Мы должны были продолжить путь три часа назад, мой лорд, люди волнуются.
Лео смотрел на Терру, играющую с муглами.
- Скажи им, чтобы готовились. Мы сейчас отправимся.
Лео подошел к ним, Терра подняла на него радостные глаза и сказала:
- Лео, давай с нами!
Сердце его сжалось, он покачал головой и решительно занес над ее головой венец, но руки его дрожали, а душа билась испуганной птицей в груди.
- Терра, - мягко сказал он, ненавидя себя в эту минуту за трусость и слабость, - Терра, примерь, пожалуйста, эту диадему.
Девочка поднялась с колен, осторожно отодвинув мугла, с любопытством нюхающего ее сапог, и легко выхватила у Лео венец, провела тонкими пальцами по латунной резьбе, покрутила и сказала:
- Красивая...
Выпрямившись, вытянув и без того длинную шею, она медленно возложила венец на голову, ее золотые волосы резко контрастировали с латунью венца.
Лео не позволил себе малодушно отвести глаза от ее тускнеющего взгляда.
Когда войско с победой прибыло в столицу, в Вектор, под лапы их чокобо бросали цветы и ленты, город ликовал и праздновал, победно и гордо реяли императорские стяги, золотом и бархатом украсился успокоенный город. Велев своему заместителю устроить солдат, генерал Лео поспешил во дворец, чтобы предстать перед своим Императором, и Терра следовала за ним.
Перед дверями в тронный зал Кристоф столкнулся с Сидом. Одет он был в свой вечный ярко-желтый, цвета чокобенка, комбинезон со множеством карманов, в которых находились самые разнообразные предметы - от гаечных ключей до будильника, от морковки до карты подземелий города Никеи.
Сид был уникальным человеком - такие рождаются раз в несколько столетий, и почему-то именно тогда, когда в них возникает острая потребность. Человек из народа, сам выбившийся в люди, ученый-энциклопедист, физик, астроном, химик и биолог, он при этом еще сочинял неплохие песни, и даже, кажется, почитал это занятие более достойным и правильным для себя. Его единственной слабостью его были женщины - он не любил их, так как в юности неудачно женился, жена и слушать не хотела о его песнях и науках, хотела чтобы он квасил капусту и рубил дрова, он же, не выдержав ее давки, взял и сбежал, и даже переменил имя.
С его приходом техника и индустрия страны шагнули далеко вперед.
Сид узнал молодого генерала и с улыбкой сказал ему:
- Поздравляю вас, лорд Кристоф! Говорят, это была блистательная победа.
- Спасибо, лорд Сид. Хочу поблагодарить вас также за вашу воспитанницу. Она оказала поистине неоценимые услуги. Пятьдесят солдат в броне Магитека за три минуты. Она была неподражаема. И ей ведь всего двенадцать!
Сид нахмурился, глядя на неподвижно замершую за спиной Лео Терру:
- Вы заблуждаетесь, генерал. Моя воспитанница, Селес, находилась неотлучно со мной. Терру, правда, я тоже воспитывал, но лет до восьми. Сначала они были очень дружны с Селес, часто играли вместе, носились, лабораторию раз мне разгромили. Вот ведь, мне, старику, напасть на старость, - Сид усмехнулся в свои широкие усы, но усмешка тотчас пропала, - Потом ее передали Кефке.
- Кефке?! Придворному шуту? - Голос Лео окрасился презрением.
- Да, говорят, он просил этой высочайшей милости, и Император ему позволил. Тогда-то на нее и надели эту штуку - длинная и сухая ладонь Сида с крупными больными костяшками, но худыми пальцами, протянулась, чтобы указать на обруч.
Словно почувствовав, что речь идет именно о нем, из-за угла выскользнул Кефка - он всегда появлялся неожиданно, и ходил бесшумно, подсматривая, подслушивая, выглядывая и выгадывая:
- Отважнейший генерал! Помогла вам моя девочка? Какая она бледная, генерал! Вы ее плохо кормили, и совсем не баловали! Отдайте мне камень с помощью которого можно ее контролировать, отдайте!
Кефка протянул свои паучьи пальцы к груди Лео, чтобы снять брошку, но генерал, нахмурившись, ударил его по руке и ответил, не скрывая презрения:
- Я отдам ее только Его Величеству. Лично.
Стоит ли говорить, что через полчаса Кефка уходил из тронного зала, сверкая камушком на своем широченном красно-желтом воротнике и волшебница послушно следовала за ним?

От самого зарождения этого мира нет и не было страсти чернее и извращеннее, чем страсть этого тридцатилетнего шута-воина к этой двенадцатилетней девочке. Что он нашел в ней? Зачем она ему? Игрушка, живая кукла, какой он сам был когда-то у своей двоюродной сестры? Или любовница, послушная и тихая, словно мертвая, как та, первая его женщина? Что он чувствовал к ней? Зачем настойчиво и неотступно выпрашивал у Императора позволения воспитывать ее?
Кто знает, что творится в голове сумасшедшего шута? Кто ответит за его сердце?
Он по-своему любил ее, должно быть. Он приносил ей цветы и заплетал в волосы, играл с ней в куклы, доставая дорогие фарфоровые игрушки, читал ей на ночь сказки, помогал в тренировках, возил кататься на чокобо, и... при этом ни на минуту не снимал с нее проклятого венца.
Он любил ее страшной, губительной, собственнической любовью, он и помыслить не мог, чтобы у нее были свои слова и взгляды, душа ее должна принадлежать ему, и только ему, она больше не имела права на свою душу.

Так прошло еше три года.

- Опять сидишь здесь одна... Он хотя бы тебя покормил?
Лео присел рядом с ней, и, достав из кармана кусок карамели, протянул ей. Терра, как всегда, глядела своими огромными безучастными глазами в пустоту, но потом взяла тонкой рукой угощение - очевидно, Кефка дал ей немного свободы, перед тем, как убежать по своим делам.
Лео, глядя как она жует, как дрожат на легком ветру ее золотистые кудри, испытал острый укол сострадания. Он легко соскочил со скамьи и присел перед ней на корточки и с величайшей осторожностью, как, если бы она была фарфоровой, взял ее за руки:
- Терра... Имя-то какое, с языка само соскальзывает. Терра. И за что тебе все это? Тебе бы бегать и радоваться, как сверстницам, в куклы играть. А где та кукла, плюшевый мугл, что я тебе привозил из Кохлигена? Отобрал небось этот шут... - Лео говорил не столько с ней, сколько сам с собой, бездумно выводя большим пальцем по ее ладони узор - кожа у нее на удивление была мягкая. Неожиданно какая-то тень затмила ему солнечный свет - он поднял изумленные глаза - Терра придвинулась к нему так, что ее волосы касались его головы, высвободила свои руки из его широких ладоней и обвила свои тонкими руками-веточками его шею. Лео сглотнул, не зная, радоваться ли ему, но, подчиняясь скорее инстинкту, осторожно, почти не прикасаясь, обнял ее за талию.
Они сидели так несколько минут, Лео чувствовал ее запах и тепло, растерянный, огорошенный, счастливый, он не заметил, как ее рука соскользнула к его поясу.
Терра стремительно выхватила из резных ножен короткий нож, который он всегда носил с собой, и, практически не размахиваясь, ударила его в грудь - но она не рассчитала своей силы, и клинок соскользнул по ребрам и впился в левый бок мужчины, на полторы ладони ниже сердца. Левая ее рука так и продолжала лежать на его плече. Лео отшатнулся, шипя от боли, он чуть не упал, и вовремя - девушка выхватила нож и снова занесла его для удара.
Но Лео уже был готов, несмотря на сильную боль, он вытащил меч, лихорадочно соображая. Если ей вздумается применить магию, то он обречен.
Откуда-то из-за шелковой завесы раздался булькающий, ни с чем не сравнимый хохот, и, высоко поднимая ноги, оттуда вышел придворный шут:
- Девочка моя сахарная, я тобой недоволен! Надо было бить сильнее! Я же приказал тебе убить его! Хе-хе-хе!
- Ты! Я уничтожу тебя, - захрипел Лео, опуская меч, видя, что Терра стоит неподвижно.
- Нет-нет-нет, мой дражайший генерал! Я сейчас в другом городе, и тому есть свидетели! На тебя напала наша маленькая волшебница. Покушение на генерала, ммм... Интересно, пустят ли ее в расход? Или приберегут? Или это ты сам упал на свой нож, а девочка не причем?
Взгляд Лео пламенел, но лицо потемнело от ненависти:
- Ты негодяй.
Он повернулся и стремительно вышел, не боясь удара в спину, оставляя за собой кровавые следы, а всем расспрашивающим отвечал, что неудачно поскользнулся и упал на нож.
Кефка притянул к себе Терру за плечи и потрепал по голове, довольно квакая:
- Нет, милая моя, рано его убивать... Больно смешной, надо над ним посмеяться.
Казалось бы, этот инцидент должен был навсегда отвадить Лео от Терры, но случилось совсем наоборот, генерал с неслыханным упорством приходил к ней, приносил подарки, говорил с ней и брал за руку - он показывал Кефке, Терре и в первую очередь себе, что его невозможно испугать, но, клянусь вам, что в тот момент, когда обнимавшая его девочка ударила ножом в грудь - девочка, которой он желал только добра, для которой делал многое, которую полюбил, как сестру, и, всячески отрицая это в себе, как женщину - клянусь вам, он тогда испугался.

Все самое важное в жизни Кефки происходило ночью, и нынешний короткий эпизод - не исключение.
Кефка подвел Терре к громадному, на всю стену зеркалу.
Кефка видел, как его отражение обнимает своими широкими ладонями в перчатках ее хрупкие плечи, на которые наброшена прозрачная шаль, и пристально наблюдает за ним, настоящим Кефкой. Кажется, этот второй, отраженный Кефка, был не прочь выйти из своего зеркального плена, и подменить собой, занять место настоящего шута. Все бы думали, что это настоящий шут, но это был бы страшный оборотень, тень, проникшая из другого мира, слепая и жадная. На одно мгновение ему даже показалось, что он сам - только тень того клоуна, что обнимает сейчас девочку, - что он сам - лишь отражение, и подчинен воле того, что находится за гранью.
Кефка тряхнул головой и приложил к ее шее шелк своего багрового плаща:
- Нравится? Хочешь, платье такое сошью тебе?
Терра наклонила голову, посмотрела на ткань и еле заметно мотнула головой. Кефка рассердился: он еще облагодетельствовать хотел, а она тут головой мотает.
- А какой нравится?
Терра покрутила головой, выискивая нужный цвет, наконец, она указала на птичью клетку, в которой сидели канарейки и попугаи, и чирикали, как оглашенные.
- Золотой что ли? Ух, какая ты у меня модница, - в восторге закричал он и захлопал в ладоши, но Терра снова покачала головой и указала на маленького зеленого волнистого попугайчика. Кефка вытащил его из клетки и дал ей в руки. Птица не вырывалась, только крутила подвижной головой. Терра зачарованно глядела ее, чувствуя ладонями, как отчаянно бьется маленькое попугаино сердечко, как топорщатся его перья.
- Почему зеленый? Это плохой цвет, плохой, чем тебе люб зеленый?
Терра подняла восторженные глаза и почти беззвучно шепнула одно слово, но Кефка понял, и его лицо перекосилось ненавистью, слово это было - "Лео". Он вырвал из ее рук попугайчика и, гладя его по головке, прошептал:
- Красивый, правда? Маленький и чудный? Летать может?
Терра еле заметно улыбнулась.
- Смотри внимательно.
Птица закричала и задергалась, и тотчас стихла, выпав на белый мраморный пол из рук шута - он свернул ей шею. Радостный взгляд Терры сменился ужасом. Кефка расхохотался и привлек ее к себе.
Она никогда не плакала. Не умела.

- Мой государь.
Генерал Лео, знатнейший из дворян Империи, преданный и верный своей Родине, вышел вперед. Голос у него был сильный и глубокий, а лицо ясное, прямое, честное. Это была долгая речь для него:
- Мой государь. Я не вправе осуждать твои действия, потому что ты стоишь выше всех нас, но я осуждаю действия твоего шута, Кефки Палаццо. Перед тобой, государь, я стою и говорю тебе: останови его. Этот человек приведет нас к гибели. Помнишь девочку-волшебницу, Терру, которая воспитывается здесь? Он портит ее дурным влиянием, он не снимает с нее венец раба, он развращает ее душу. Он натравливает ее на других офицеров, вносит в армию разлад, и умело прикрывается ей в ссорах, зная, что с мощью ее магии мало кто может сравниться. Останови его, государь. Позволь мне снять с нее это рабское клеймо, позволь Сиду воспитать ее в духе верности и преданности Империи и тебе, государь. Пусть ее великие силы служат укреплению мира и мощи нашей Родины. Я сказал.
Терре приказали спать, и сейчас она сидела с закрытыми глазами на кресле перед Императором, и справа от нее стоял Лео, а слева - Кефка.
Гестал перевел мутный взгляд на Кефку. Тот сразу начал выделывать коленца, заламывая руки, подвывать:
- Обижают меня, не любят меня, лгут тебе, государь! Клевещут в глаза, твоей милости! У Сида уже есть Селес, зачем ему еще одна игрушка? Государь-государь, не клади все яйца в одну корзину, ночной тать может подкрасться незаметно и украсть ее, хе-хе-хе! Что же до Кристофа, то я видел, да-да, я видел, хе-хе-хе, с каким вожделением он на нее смотрит! И так смотрит, и сяк смотрит, и ручку-то беленькую ее тискает в своих граблях, и на ночь-то ее целует и обнимает, когда никто не видит! А уж как целует, государь... Уж как он ее воспитывать собрался, в которой области, ума не приложу, хе-хе-хе!
Лео, оскорбленный, побелевший от гнева и ярости сделал было шаг вперед и хотел прервать этот поток гнусностей, но Гестал остановил его жестом - видно было, что императору приятно слушать Кефку. Давно, давно зрела в нем нелюбовь к молодому, смелому и благородному генералу, слишком уж честен был последний. Гестал оправдывал свою жестокость, развращенность и злобу тем, что все люди таковы и нечего этого стыдится, только некоторые боятся признать (или слишком слабы для этого), что нечисты и злы. Вид же Лео Кристофа, всегда поступающего по кодексу чести, помогающего слабым, защищающего невинных, вносил в душу самодержца глухую ненависть - и теперь Гестал с охотой и радостью слушал наветы Кефки, веря им, желая принять их за правду.
- Государь, да что вам до того! Девочка служить должна, так она тем паче послужит, если с венцом-то. Любое вашего желание выполнять будет, любое, государь, и не переметнется, и не предаст! Сахарной будет, как булки твоего повара, как губки женские, сахарной! Ты мне ее одному отдай, государь, и мы уж с ней тебе послужим, ой, как послужим!..
Кефка подпрыгивал и кривлялся, дергал лицом и корчил рожи, речь его булькала и шуршала, как ткань, он продолжал что-то бубнить про себя.
- Мне не нужен смертоносный солдат, который способен думать, ведь раз он способен думать, значит, способен и предать. Кефка, забери ее.
Кефка посмотрел на него дикими раскошенными глазами, успокоился, перестал дергаться и бубнить, выпрямился, и неожиданно спокойно и твердо ответил:
- Да, мой император.
Он наклонился над ней и застыл на секунду, наслаждаясь торжеством, зачарованно глядя на нее - солнце золотило ее волосы, ветер трепал короткую юбочку.
Он обнял ее, легко поднял и прижал к груди.
Лео в гневе отвернулся, закусив до крови нижнюю губу, Сид нахмурился. Когда за Кефкой закрылись двери, Император обратился к своему генералу:
- Что касается тебя, лорд Кристоф... Ты честный солдат, и я очень ценю твое мастерство, но мирная жизнь и политика не для тебя. Ты отправляешься на Северный континент, чтобы воевать там для расширения наших границ. Моя Империя задыхается в узких границах континента, ей слишком мало места.
- Да, мой государь, - Лео осекся, но твердо продолжил, - Я всегда служил тебе верно, так будет и сейчас.. Но дозволь мне простится.
- Ты отправляешься завтра. Что касается Терры... я не хотел бы, чтобы ты видел ее.
Лео поклонился и сказал со скорбью в голосе:
- Я выполню твое желание, мой государь.

- Алмазнейшая моя госпожа, золотая моя девочка, чудеснейшая моя волшебница... - мурлыкал Кефка, скалясь своими белыми зубами, играя размалеванными губами, крепче прижимая ее к себе, баюкая, как младенца. Он шел, похожий на большую хищную птицу, на стервятника или ворона, несшего мертвую голубку, и, попадавшиеся на его пути, отводили в страхе глаза.
Войдя в свои комнаты, Кефка, отдуваясь, положил ее на кровать, и утер пот со лба. Как ни была легка Терра, как ни силен был Кефка, а все же расстояния во дворце немалые.
Он присел рядом, достал трубку и закурил.
Странное дело!
Сейчас, когда она спала, разметав волосы, маленькая и тоненькая на такой кровати, в торжествующей душе Кефки шевельнулась жалость, и он протянул руку, чтобы снять с нее обруч, но только коснулся кончиком указательного пальца ее мягкой щеки.
Это был лишь миг, единственный миг человечности, благородства и света, положенный этому недочеловеку, рабу своих страстей и желаний - никогда больше ничто святое не шевелилось в его застывшем и закостенелом сердце, - этот миг прошел, безвозвратно канул в небытие, рассеялся, как дым над водой.

Спите!
Спи, Гештал, недальновидный политик, последний из своего рода, ослепленный своим полу божественным статусом, спи и не знай, что тебя предадут и заколют, как ягненка. Спи.
Спи, Сид, ученый и мудрец, философ и звездочет, спи и не знай, что ты переживешь апокалипсис и умрешь на руках у своей внучки, оставляя ее в страшном, невозможном одиночестве. Спи.
Спи, Лео Кристоф, последний рыцарь, слишком честный и справедливый для этого мира, спи и не знай, что твоя единственная любовь не узнает тебя и не вспомнит твоего звенящего имени, охраняющего ее теперь, через несколько лет, что твоя преданность и благородство сведут тебя в могилу, что ты будешь убит самым ненавистным тебе человеком. Спи.
Спи, Терра Бранфорд, полу эсперица, волшебница, игрушка в руках зла, спи и не знай, что ты обретешь все, о чем мечтала бы, будь у тебя своя воля, а потом под громовые содрогания погибающего мира потеряешь больше, чем могла представить. Спи.
Спи, Кефка Палаццо, мое ненавистное, мое любимое дитя! Спи, Кефка злокозненный, Кефка безжалостный, Кефка черный, Кефка несчастный, сын блудницы, братоубийца, предатель, спи и не знай, что когда тебя, сияющего в зените черной своей славы, убьют оскорбленные, униженные, почти уничтоженные тобой, не найдется человека, который мог бы оплакать твою смерть, как никто не мог согреть твою несчастную калечную душу, пока ты был жив.
Спите.
Как после сна наступает пробуждение, как после чернейшей ночи наступает пресветлый день, так и после смерти торжествует жизнь, помните об этом.
Благословенно незнание и неведение, но сейчас - тише, вы видите - взошла Луна? Спите.