ЧАСТЬ ВТОРАЯ: БОЛЬ

Мертвые залы Подземного города были полны стенающих душ. Посмертие открыло уши для этих криков, полных боли и горести, и звуки эти наполняли душу трепетом. Тишину город дарил лишь наиболее невежественным из смертных - не слышали ничего лишь те, кто вовсе был лишен способности внимать Тьме. Для человеческих ушей здесь была лишь мертвая, неестественная тишина.

Перекресток на соединении подземных улиц Леа Монда снова погружался в тишину, нарушенную вторжением. Когда-то, в лучшие дни Леа Монда это место - о ирония! - называлось Перекрестком Отдыха. Живому ли, мертвому ли - здесь не оставалось ничего другого, как предаться отдыху. Покойник лежал на каменных ступенях, ведущих к забитым дверям какого-то магазинчика, привалившись спиной к железной решетке, закрывающей вход. Душа, еще зачем-то прикованная к неподвижному мертвому телу, сама билась в агонии страшнее и той, что знают немертвые. Есть вещи, которые просто не должны случаться, и неприкаянная душа, уцепившаяся за свою личность - одна их них. Боль незавершенной смерти куда страшнее, когда эту смерть осознаешь.

Призрачный голубой свет, наполнявший Подземный Город, дарил Гриссому покой, сколько бы священник ни ненавидел бы этот свет - голубой, холодный, успокаивающий. Яркий, но по-другому, чем ярок солнечный свет. Солнце обожгло ему глаза и загнало в темноту, от солнца по его мертвому телу бежали мурашки. Уж лучше этот подземный свет. Но именно это проклятое сияние окружало священника совсем недавно, когда его товарищи сказали ему... сказали ему, что он мертв. Он ненавидел этот свет хотя бы по ассоциации.

Мертв. Он мертв. «Я мертв». Он пытался придать хоть какой-то смысл этим трем простым словам. Его сознание металось взад-вперед, в ужасе отказываясь принять вещи, как они есть. Было бы слишком большим потрясением принять их; да и не было у него слов достаточно точных и сильных, чтобы описать то, что он чувствовал. «Потрясение»... скорее... как диагноз смертельной болезни, нет, еще хуже. По крайней мере, тогда хотя бы ждешь чего-то в будущем; когда ты горишь в лихорадке или истекаешь кровью, и боль наполняет и тело, и душу, остается надежда, что с неминуемой смертью боль наконец закончится.

Души вокруг него изливали свою боль в горестном плаче свободно, он уже не пытался от них отгородиться. Не было слов, чтобы описать боль и смятение смерти, мольбы, обращенные к живым, ужас, отвращение, горе, которые гнели душу, пока она уже не переставала желать чего-то, кроме участи дальнейшей не-смерти. Души никогда не замолкали, но вокруг священника было кое-что похуже этих мертвых голосов - он бы предпочел настоящую смерть тому, что слышал.

Гриссом....

«Прекратите... ЗАМОЛКНИТЕ....», прорыдал он - прорыдал в переносном смысле. Если бы его мертвое тело могло источать слезы, он захлебнулся бы в них, выплакав все свое небьющееся сердце. Но слезы - как и многое другое - стали вещью для него недоступной. Его голос дрожал надорванно, так же, как если бы он плакал - но Гриссом не мог проронить ни единой слезинки. Ему уже никогда не плакать, не лить слез, сколько не тонул бы он в страхе и жалости к самому себе.

Он помнил все более или менее ясно - до того момента, как на лестнице в подземье его окружили и понесли неумолчные голоса. Тогда его потревоженный разум помутился. Он напал на Низу с Тигером. Они схватились с ним, а затем Гриссом бежал. Он не помнил, как оказался здесь; все, что ему помнилось - лишь то, что он бежал так, как никогда не бегал за всю свою жизнь. Будто какой-то бездонный источник давал ему силы для бесконечного бегства, и остановился он не потому, что устал - а потому, что бегство ему опротивело. Оно не давало ему размышлять, не попускало никаких мыслей, кроме «скорее» и «дальше». Но, как быстро бы он ни бежал, как далеко бы он не ушел, голоса оставались с ним - они не покидали его ни на мгновение.

Голоса все еще вились вокруг него, но мощный глас Леа Монда превосходил и заглушал лепет неупокоенных душ. Этот голос был непохож на другие. Гриссом и не представлял, что это такое - то, что взывало к нему, требуя убивать. Он решил называть это нечто «Стенами», поскольку нечто настолько могущественное явно нуждалось в имени. В отличие от иных верований, Церковь, к которой принадлежал и Гриссом, имела обыкновение давать имена и такому злу, которое понять не могла. Впрочем, почти любая религия включает веру в силу имен. Какая, собственно, разница. Это то, что он окрестил Стенами, не станет ни на толику слабее, если Гриссом оставит его безымянным. Какое имя бы этому чему-то не дай, оно все равно останется рядом, желая пожрать его душу.

Единственная мысль об этом прозвучала как набат. Мощное, завораживающее присутствие снова навалилось на его разум, и голос Стен был громче, чем прежде.

....не бойся, Гриссом. Ты просто запутался... Мы унесем твои горести... заберем твою боль... тебе незачем так страдать...

Гриссом закрыл уши трясущимися руками, локоть проколола острая боль, но и она не заставила его убрать руки. По крайней мере, боль была тише, чем раньше. Тигер чуть не снес ему бердышом руку, когда Гриссом кинулся на Низу; лезвие впилось тогда в локоть и рассекло его до кости. Похоже, локоть заживает. «Заживает» было более чем неудачным словом, но ничто другое не шло на ум. Рана, чуть не располовинившая его руку, действительно словно бы поджила - похоже, мертвая бескровная плоть и мышцы могли срастаться, и довольно быстро. Во всяком случае, локоть слабо покалывало; рана была вполовину меньше, чем раньше. Зачем мертвецу способность заживлять раны - он не понимал. У тех покойников, что населяли это место, ее не было. Да, неисповедимы пути Леа Монда. Но, как ни странно, рана в его груди, окруженная страшным пятном подсохшей крови, ничуть не зажила. Она была невелика, но по ней ясно можно было проследить, как меч Эшли Риота пробил его плоть и вышел из спины. Рана смертельная. Он потрогал эту черную кровавую дыру, чтобы убедиться, что она существует на самом деле. Неосторожно сунул пальцы глубже внутрь липкого мяса, чем собирался, и тут же отдернул руку. Боль и отвращение прокатились по нему, дребезжа на десяток разных ладов.

Он закрывал уши руками, но это ничуть не заглушало Стен, голоса так и оставались в его голове. Голоса то разражались гневными, приказными выкриками, то шептали тихие и сладкие слова - почти слова. Это было что-то большее, чем просто слова - Стены говорили образами и идеями, а Гриссом понимал их так же ясно, как если бы это были слова. Иногда в речи Стен было больше идей, чем слов, и Гриссому было сложно отличить голос Стен от своих собственных мыслей.

Он наконец понял, что воевать с этим бестелесным врагов бесполезно. Стены медленно, но неуклонно подчиняли себе его мысли и сознание, и он ничего не мог с этим поделать. Призывали ли они его покориться судьбе или убить кого-то - они тревожили открытую рану в его сознании и заставляли ее кровоточить снова и снова.

Наихудшее было то, что в том, что они говорили, было немало смысла. Он мертв, его душа по-бесовски населяет хладный труп - он чудовище, принадлежащее Тьме. Единственная цель его существования - приносить городу кровь живых, их смерти, их души. Судьба проклятого. Ему хотелось исполнять то, что приказывали ему Стены. Когда Гриссом набросился на Низу, никакое колебание не потревожило его - его несли вперед только ярость и страстное желание убить. Он ведь стиснул руками шею Низы и чуть-чуть эту шею не свернул. Не просто убить кого-то... убить ДРУГА!... и убить так страшно, жестоко... Если бы тому не помешали Тигер и Риот, она была бы мертва. Гриссом потрогал разрубленный надвое локоть, чтобы напомнить себе, почему Низа все еще на этом свете.

Во всяком случае, в одном Стены были несомненно правы. Тигер и Низа его убьют. Он в этом был твердо уверен. Перед тем, как он перестал себя контролировать и бросился на них, как дикий зверь, они ведь надвигались на него с поднятым оружием. Он ничего не сделал им, он тогда просто свернулся в клубок на полу, пытаясь осознать, что мертв - а они собирались его добить! Ах, какая честь для гордых Клинков.

«Но это они из жалости, Гриссом», поддразнил его собственный разум, «Они твои друзья, они из сострадания хотели прекратить твои муки».

Ха! Из сострадания! Какое же сострадание - отнять у него его собственное тело, мертво оно или нет? Где же жалость в желании отправить его душу в бесконечное плавание по океану страдающих душ, что окружали его и сейчас? Это сострадание - отобрать у него все, что у него есть?

Это жалость - лишить душу всего, что ей дорого? Кто они такие, чтобы судить его и привести собственный приговор в исполнение?

Они рассекут его тело.... Они выпотрошат его и отдадут его душу Леа Монду. Его не-смерть оставит его в одиночестве среди тысяч душ, таких же, как он. Им была безразлична его боль. Всем была безразлична его боль. Если бы у них было сострадание, они помогли бы ему, а не - черт возьми! - УБИЛИ бы его.

Им наплевать... Очередной бродячий мертвец, очередной покойник, которого надо убить.

Они ведь сейчас за ним гонятся, зовут его по имени. Если он как следует прислушается, то услышит эхо их голосов где-то в призрачно-голубых туннелях позади. Они его не оставят... Видения наполняли его мозг. Вот Низа лихим ударом молота ломает ему хребет, Тигер отсекает ему руки и ноги, кровь капает с бердыша, поднятого, чтобы отсечь голову ему, Гриссому...

УБЕЙ ИХ...

Его словно ударило, заставило рывком сесть. Его мысли текли точно в русле, проложенном завораживающей песней голосов. О Боже...

...Боже, он не мог отличить голос Стен от собственных мыслей. Он потерял способность отличать. Он не мог их РАЗЛИЧИТЬ!!!

Гриссом тихо застонал и снова привалился к стене. Его взгляд уткнулся в холодный камень сводов над головой. «Когда же вы ЗАМОЛЧИТЕ?!» Он оторвал взгляд от потолка и спрятал лицо в свои ледяные ладони - и снова поразился том, как холодно его собственное тело. «П-прекратите...»

Убей...

Мгновение спустя он был на ногах, дико озираясь вокруг, словно желая найти виновника своих горестей где-то рядом. Тьму. Голос города. А может быть, самое обычное, заурядное безумие. Он не знал, ЧТО это. Оно было бестелесно и невидимо. Зло, что въелось глубоко в камни города. И теперь - и в его душу.

«Я не МЕРТВ!!!» закричал он стенам. «Замолчите или я... я ссссам засссставлю вассс... ззззамолчать!» Еле-еле Гриссом заставил себя прекратить эти нелепые выкрики в пустоту и глубоко вздохнуть - вздохнуть скорее в собственном воображении, чем в действительности. Когда священник потерял самообладание, его слова превратились в невнятицу. Словно пощечина - он должен поддерживать свой рассудок, чтобы не потерять его вовсе. Чем угрожает он городу? Городу безразличны его угрозы. Он снова прислонился к холодной кладке стены и бессильно ударил по ней кулаками. Грубо обтесанный камень впился в кожу. Ему вдруг захотелось снова иметь на руках перчатки.

«Моя душа жива - я не МЕРТВ!!! СЛЫШИТЕ МЕНЯ?! Я...не....МЕРТВ!!!»

Ему не отвечали.

Наконец он прекратил биться об стену и устало прислонился к ней лбом, руки соскользнули по твердому шероховатому камню. Голоса поддадутся ему не скорее, чем эти камни. Прошел какой-то час, и он уже не выдерживает этих голосов у себя в голове - сколько же он собирается их слушать? Если он действительно нежить, ему даровано бессмертие - очень, очень много времени, чтобы воевать с голосами мертвых в собственной голове. Что он будет делать в Леа Монде целую вечность, когда и после одного-единственного часа он едва не лишился рассудка? Что с ним будет еще через час? День? Месяц? Год? Годы в Леа Монде... Да, годы. Ему никогда не покинуть проклятый город. Он либо «умрет» снова и превратится в скитающийся дух, либо они его наконец сломают. Простая, неминуемая, страшная судьба.

Ему есть чего бояться. Не-смерть так же страшна, как и просто смерть. Он все еще не мог по-настоящему поверить, что мертв. Его сердце не билось, он больше не дышал - разве что когда пытался сказать что-нибудь - его плоть была так холодна и бескровна... И все же он не мог поверить. Умом он понимал, что мертв, но небьющееся сердце подсказывало противоположное. Ему хотелось услышать, как оно бьется - трудно представить, как он скучал по этому биению. Всю жизнь он не обращал на него внимания, а теперь больше всего на свете он хотел, чтобы сердце его билось и гнало горячую кровь по жилам.

Приглушенный лепет душ все еще вился вокруг него, но, что было более заметно - Стены молчали. Он накренил голову, прислушиваясь. Столько душ. Столько боли. Они вечно разрываются в стенаниях, блуждая по лабиринтам города - вот такова и его судьба, судьба, к которой приговорил его Леа Монд. Проклятый город, жадная до душ, Богом проклятая гора мерзкого камня... Эти другие души не думали уже о том, чтобы снова обрести бьющиеся сердца и теплую кровь, или о том, чтобы замолчать, но они хотели жить - жить снова, прекрасно понимая, что жизнь к ним никогда не вернется. И в этом Гриссом не отличался от них. Господи, он хотел ЖИТЬ. Он до смерти хотел снова стать живым. По-настоящему ЖИВЫМ, а не неприкаянным духом, населяющим собственный труп и управляющим им, как кукольник марионеткой.

Когда он чуть оторвался от стены, горькие мысли наполнили его разум. Он так отчаянно хотел жить и сам ненавидел себя за это. Господи, чего ради ему жить? Страх смерти - вот из-за чего он цепляется за жизнь. Его друзья обернулись против него. Город рвет к себе его душу. Вся его семья мертва. И он все равно страстно хотел жить, хотя жить ему незачем. Единственное, что он хотел сохранить себе - его мертвое тело, хотя оно, в общем-то, ему уже и не принадлежало. Что в жизни? Смерть уже прибрала его тело, а город хочет прибрать его душу.

Он попытался представить, что бы подумала о нем его семья - если бы они могли увидеть его сейчас. Брат, отец, мать... Все они были сейчас с ним - в его воображении. Гриссом по-настоящему любил свою семью. Он и на рискбрейкера пошел, чтобы отомстить за смерть Дуэйна. Конечно, Дуэйн не проклял бы его, как сделали это Тигер и Низа... Но все-таки Дуэйн видел все по-другому, чем Гриссом. Будь Дуэйн жив, он наверняка присоединился бы к Низе и Тигеру - и убил бы Гриссома. Будь Дуэйн жив. Да, конечно, он увидел все бы по-своему. Дуэйн был чертовски практичен.

А их отец... Его отец был мертв уже несколько лет - его забрала болезнь. Когда Риот проткнул грудь священника отточенным клинком и страшная тьма кралась к нему со всех сторон, Гриссом - как он сейчас смутно помнил - звал своего отца. Странно, ведь обычно в детстве он звал мать, поранившись или испугавшись. Мать умерла еще раньше отца, и о ней у Гриссома осталось только несколько бесценных воспоминаний - очень ясных воспоминаний - лицо, ласковый, но сильный голос... И глаза. По какой-то причине они особенно врезались ему в память - зеленые, ясные, такие же были у обоих ее сыновей. Ее волосы тоже отпечатались у него в памяти - мягкие черные волосы, собранные сзади, только два выпущенных локона по сторонам лица...

Погрузившись в воспоминания, он почти перестал обращать внимание на то, что происходило вокруг - но отдаленное эхо человеческих голосов он услышал. Очень просто не обратить на них внимания: весь город полнился криками душ, и он предпочел бы не слышать вовсе ничего. Пусть они поищут себе свою, отдельную преисподнюю - у него уже есть своя собственная.

«Гриссом!»

Звуки его имени вырвали его из оцепенения. Голоса исходили откуда-то издалека из-за двери, через которую он вошел сюда. Значит, Тигер и Низа все же его догнали. Почему же они не оставят его? Он бежал от них больше часа, а они все гонятся и гонятся за ним. Зачем? Гриссом хотел остаться один, он не погнался бы за ними, если бы они ушли прочь - а они не уходили. И все-таки они охотятся за ним, идут по его следам. Если они будут и дальше носить те добрые, полные жалости и сострадания маски «мы просто хотим помочь тебе», Гриссом - он клянется! - убьет их и без подсказки от проклятых голосов в голове.

Даже тихие шаги Гриссома отдавались эхом, когда он отступил от стены и двинулся в путь. Прекрасная здесь акустика. Его поразило то, что он вообще МОЖЕТ двигаться тихо. Было все еще трудно попросту двигаться, не говоря уж о каком-то скрытном передвижении. Еще недавно он вовсе не мог подняться на ноги, но во время безумного бега через туннели ему кое-как пришлось приучиться снова управлять телом. Тяжким трудом было двигаться нормально - вместо того, чтобы медленно, нескоординированно переставлять ноги, как это делали прочие мертвецы; тяжким трудом иногда было просто сохранять равновесие. Он двигался будто в полусне. Ощущение это было слабее, чем раньше, но все же оно сохранялось.

Гриссом обеими ладонями дотронулся до дощатой двери, через которую он сюда пришел. Его искушало желание рывком распахнуть ее. Тигер и Низа рано или поздно его все равно найдут. Он оторвался от них ненадолго, но теперь они идут по его следу. Еще немного времени - и они окажутся здесь. Ах, как просто ему бежать от них, пускай они за ним погоняются. Он может и вовсе от них скрыться, если действительно того захочет. Однако час среди шепчущих голосов, внушающих ему жажду убийства, угасил в нем желание бежать. Его разрывало на две части: одна желала прислушаться к голосам и исполнить то, что они говорили; другая - отправиться смиренно навстречу Тигеру, Низе и их «состраданию». Они разрубят его тело и отправят его душу в вечные скитания - хорошо же у них сострадание! Судьба не более завидная, чем та, которой он был обречен сейчас. Но, по крайней мере... По крайней мере, голоса уже никогда не прикажут ему убивать.

Даже через несколько залов Гриссом слышал, как приближаются его друзья. Странно. Вряд он мог бы слышать их с такого расстояния. Он и наполовину чувствовал их, будто слова приходили из какого-то другого источника. Среди тревожащей массы душ, среди зловещих нашептываний Тьмы и голосов самих камней города, он мог слышать то, что привлекало его внимание. Слух, открытый голосам города, давал и свои преимущества.

«Он где-то рядом...»

«Не представляю, как тебе удалось напасть на его след».

«Знаешь ли, он особенно-то и не пытается скрыться».

«Верно... Но как он бежал! Ни разу не видел, чтобы мертвяки так бегали!»

«Не надо меня спрашивать, как это у него получается, Тигер. Я знаю об этом проклятом месте еще меньше тебя».

Низа... Она разобьет его тело в кровавую кашу. Тигер, быть может, извинится перед тем, как разрубит его на куски.

Знак Распятия, глубоко высеченный в дереве двери, вселил холод в мертвое сердце Гриссома. Он осторожно повел пальцами по древней резьбе, ощутив каждую трещинку и каждое углубление. Рисунок несколько отличался от того, к которому привык священник, но это было Распятие. Всеобщий религиозный символ для всего, что было связано со священниками Иокуса и даже с тем, что было от них очень далеко. У него было множество форм и разновидностей, но спутать его было ни с чем нельзя. Люди в наши дни носили его изображение - во множестве разных видов. Оно всегда считалось таким святым, таким... праведным.

«Считалось». Странное слово. «Считалось», что одни вещи существуют, «считалось», что другие - нет. «Считалось», что души после смерти тела также должны УМЕРЕТЬ. Вера «считалась» спасением от этой горькой участи. Она, так считалось, должна спасать души, а не обрекать их на вечные муки...

И скоро Гриссом осознал, что исступленно молится под бледно-голубым светом колдовской лампы. В одном этом городе наверняка нашлись бы люди и потверже в вере, чем он, но сейчас, после столь сильного духовного истощения, только она была ему опорой. Он тихо шептал свои мольбы Богу голосом, надорванным напряжением и сдерживаемыми муками. Они легко и просто катились из его уст, будто вторая его природа. Всю жизнь он, равно не задумываясь, произносил и молитвы, и колдовские заклинания: вот оно, ханжество.

Он не знал, чего ждет от молитвы. Голоса Тигера и Низы совсем уж приблизились, проклятие ждало его везде, куда ни глянь - больше ему нечего делать. Господь не снизойдет к нему и не вернет его к жизни. Даже самому святому Иокусу не был дано право на такое божественное вмешательство. Может быть, он надеялся освободить свою душу от оков города. Но тот же старый страх звучал в его молитве. Страх смерти, такая простая и привычная вещь - о чем бы он ни молил, он боялся смерти. Все же он был убежден, что не мертв - лишь его тело мертво. Есть все-таки большая разница между полужизнью и подлинной смертью.

Может быть, жизнь - хуже.

К концу своей молитвы он и сам не знал, о чем молится. Может быть - подсознательно - о просветлении, чтобы кто-то мудрый указал ему путь. Он барахтался во Тьме и знал чересчур мало по сравнению с тем, что должен был знать. Он не понаслышке был знаком с не-смертью - чужой не-смертью, но для него самого она оказалась чем-то другим, о чем он знал недостаточно. Это... ЭТО было не тем, чего он мог ожидать.

Приглушенные голоса вторили его молитвам. Так просто поддаться их шепоту. Они очистят его смущенный разум и сотрут все его страхи и сомнения. Он может бродить вечно с баюкающими голосами, ставшими для него родными, собственными. Все, что ему надо будет делать - убивать, все очень просто. Убивай, и твоя душа не будет страдать. Убивай, и ты не почувствуешь тех человеческих горестей, которые все еще тебя гложут. Голоса обещали ему это.

Его губы все еще шевелились, когда он вынырнул из оцепенения, в которое погрузился. Он замер на полуслове и понял, что не может вспомнить, о чем говорил.

Тигер и Низа были теперь совсем близко, и шум, который они издавали, мог разбудить и мертвого. Они почти не переговаривались, но шаги их отдавались в подземелье громом. Само их присутствие в Подземном Городе как-то тревожило море душ. Становилось все проще и проще прислушиваться к душам. Когда он хотел прислушаться. Сравнительно легко можно было и забыть о них, не обращать внимания. Ах, если бы так можно было обойтись и со Стенами. От них не загородишься, они доберутся до тебя, как бы ни затыкал себе уши.

Слабое, отдаленное желание просто подождать на месте и покончить со всем раз и навсегда. Он может просто постоять здесь, пока не придут его друзья, и не предоставить им покончить со всеми его муками. Свое решение они давно приняли, и Гриссом просто покинет этот гниющий кусок плоти - и к добру. Вечные скитания ему суждены или нет, но его душе будет отдана малая, но свобода.

Если бы только решение было столь просто. Страстное желание сохранить свое тело было намного сильнее любых разумных мыслей, что приходили ему в голову. Чем скуднее твое имущество, тем упорнее за него сражаешься. У него нет ничего, кроме души и тела - он может либо отказаться от него, либо цепляться за него, пока судьба не отнимет тело у него раз и навсегда.

Здравый смысл подсказывал ему первое. Он выбрал второе.

Бегство его ничуть не ослабило. Гриссом сломя голову ринулся к ближайшей двери и с грохотом, который, без сомнения, слышали его приближающиеся друзья, впечатался в нее плечом - так сильно, как только мог. Дверь ухнула в проеме, чуть не слетев с петель, засыпав холодный голубой камень ржавой пылью. Гриссом так и оставил дверь распахнутой, а сам перебежал на другой конец комнаты, в противоположный проход, и, стараясь ступать как можно более тихо, пошел по нему - от комнаты прочь. Этот трюк, конечно, надолго Тигера с Низой не обманет - если вообще обманет. Но маленький выигрыш во времени - лучше, чем ничего. Он попробует от них оторваться.

Гриссом перешел на бег спустя примерно минуту. Он уже и забыл, как совсем недавно не мог стронуться с места. Он еще чувствовал какое-то далекое, слабое утомление - но не смертельную усталость. Не-смерть словно оставила его тело вместе с многими ощущениями - холодом, усталостью, смятением - но не насовсем.

Может, она вот так уйдет навсегда. Господи, пусть она уйдет. И пусть голоса уйдут с ней вместе.

***

И вот снова Гриссом упустил момент, когда все вокруг него переменилось. Голубой свет Подземного Города слабел и слабел и скоро вовсе сошел на нет - остались только тени в мерцающем желтом сумраке. Его скорее вело не зрение, а инстинкт. Когда он бежал - ему незачем было думать, когда он сражался - ему незачем было думать, и когда он предоставил Стенам вести себя - ему снова незачем было думать. Какая-то часть его отчаянно желала, чтобы они поглотили его душу. Мысли только обострят его боль.

Очередная дверь за его спиной была не просто спешно захлопнута, чтобы скрыть его след - он остановился и озаботился подпереть ее чем-то. Комната пропахла гнилью и кровью, запах был настолько силен, что он учуял его, хоть и вовсе не дышал.

Как и прежде, к нему приходило понимание - но уже не столь устрашающее, как прежде. Он вовсе не запыхался, усталость не коснулась его. Он просто замер на месте, а множество проклятых голосков все так же бормотало вокруг...

Удалось ли ему уйти от Тигера с Низой? Даже если этот глупый трюк с дверью в Подземном Городе и не обманул их, он все же бежал достаточно быстро, чтобы они...

...и издавал столько шума, чтобы они...

...Тигер? Низа...?

...замолчите, хотя б на минутку, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...

...от кого? От кого он бежал...? Имена, ничего не значащие имена, лиц нет...

Гриссом сел и прислонился спиной к двери, загородился руками, как будто бы ему что-то угрожало. Возможно, его мрачное желание сбывалось. Ничто в тот момент не занимало его разум, кроме тех, кто за ним гонится, а неумолчные голоса все говорили и говорили. Какое-то время он тщетно пытался вызвать в памяти хоть что-то - лицо, воспоминание, что угодно. Он не мог вспомнить и того момента, когда его отчаявшийся разум не вернулся к своим прежним желаниям - немножко покоя и - черт побери - ТИШИНЫ! Простое желание, любые более сложные уже его совершенно покинули. Было холоднее, чем раньше, он дрожал от холода...

...что? Дрожал?

Гриссом развернул свои мертвенно-бледные руки к лицу ладонями. Не дрожал. Холод для него сейчас значит меньше, чем ничего. Он трясся. Судороги, быть может. Он не вполне понимал, в чем тут дело.

Время шло. Исчислять время в секундах-минутах-часах было уже бессмысленно, когда часики у него в груди уже не тикали - обратный отсчет до смерти. Одна минута, или один час, или один день... Какое это имеет значение. Все, что он знал - голоса говорят, а он дрожит непонятно от чего. Подобные приступы дрожи у него были перед спуском в Подземный Город - только тогда дрожь была тише. И будут они приходить и уходить по своему желанию до тех пор, пока...

Пока... что-нибудь да не случится.

Дрожь постепенно прошла. Смятение - нет. Никогда до сих пор он не был в таком беспомощном состоянии - в неспособности сосредоточиться, вялости, безразличия к тому, что вокруг него творится. Все мысли - как невнятное жужжание, и только самые простые, детские задерживались в его мозгу. Здесь ужасно темно. Куда делся голубой свет? Он уже приучился ненавидеть его, этот свет. Но, по крайней мере, он мог что-то видеть в этой голубизне - как через цветное стекло. А здесь было просто... темно. Даже в нескольких футах от него различить ничего было нельзя. Достаточно темно, чтобы укрыть смятенную умирающую душу. Здесь, в черных туннелях, он наконец мог позволить себе тихо гаснуть, пока любые мысли о жизни были не более, чем тихим шепотом в дальнем углу его опустошенной души. Это просто очередная смерть, только и всего. Полная, настоящая смерть от него все еще далеко, но существуют и другие способы умереть.

Гриссом не стал увязать в этих мыслях. Голоса вокруг, столько душ... Стены - или что там было на самом деле - тихо подталкивали его неуловимым шепотком, предложениями, которые со временем становились все менее и менее отталкивающими. Прочие души были здесь же, бесцельно витая вокруг. Их присутствие не так тяжело, как присутствие Стен. Не то чтобы было удовольствием их слушать, но и проклятием они не были - у этих голосов не было единственной пугающей цели, как у Стен. Это было просто море различных душ. Большинство их рыдало и вскрикивало в страхе и неприятии своей участи. Вот все, что он слышал до сих пор. Но сейчас он слышал и другое. Иногда кто-то хохотал - он ясно помнил, что слышал этот смех раньше и был им напуган. Некоторые голоса что-то шептали ему или друг другу, но он не мог расслышать, о чем же они говорят. Нескоро еще он научится разбирать их речь. Как это ни было смешно - он слышал, как кто-то где-то поет. Столько душ, переживших свою смерть... Ему вдруг подумалось, нет ли среди них его брата.

Это потревожило нечто знакомое, что, однако же, не смогло пробиться сквозь его смятение. Никак ему не удавалось вызвать в памяти образ брата - ни лица, хотя бы и смутно, ни голоса, хоть бы и слово... Ничего.

Он снова трясся.

Его голова затуманивалась, и он был даже рад этому туману. Гриссом смежил веки и оперся о дверь затылком, предоставив голосам литься на него, но не пытаясь выделить среди множества один. Если бы Дуэйн был здесь, он бы уже обнаружил себя. Сколько ни слушал Гриссом, Дуэйн не обратился к нему. С ним говорил только Леа Монд.

Его разум совсем замутился. Лишь резкий, как удар грома, треск колющегося дерева заставил его очнуться.

Тени двигались, чернота впереди подвинулась. Кто-то здесь...? Да, он мог теперь видеть - глаза привыкли к страшной тьме. Кто-то сгорбился за деревянным ящиком, выдирая из крышки длинное тонкое лезвие. Негромко отламывались щепки.

На него из темноты пялились мертвые желтые глаза. Глаза нежити. Священнику уже незачем было различать цвета, чтобы сказать это. Он просто это... знал. Это было так же естественно, как раньше - дышать. Безо всякого сомнения, он смотрел на мертеца, и мертвец смотрел на него. В этом городе не было места, где не было бы мертвых.

И еще глаза смотрели на него из темноты. Как публика в зрительном зале на сцену, тупо глядели на него трупы двух Кровавых Клинков. Здесь они нашли свою смерть. Один привалился к стене, как будто и умер он стоя. Его внутренности свалились в кучу у его ног, мягкая, теплая груда, соединенная с хозяином только обрывками кишок. На его окровавленном, обращенном к Гриссому лице застыла гримаса страха и боли.

Второй рыцарь никакой гримасы скорчить не мог - у него не было головы.

Мертвец за ящиком прорычал - какая-то невразумительная угроза. Это был просто звук, а не слова, но Гриссом услышал его - так или иначе. Зрелище двух изрубленных и выпотрошенных Клинков завладело им, несмотря на все его смятение и апатию. Это было... неправильно. Он должен был как-то отреагировать, но - священник не помнил, почему.

Но все же оно как-то его тронуло. Ему захотелось избавиться от этой мертвой нечисти. Чтоб их черти побрали... Неужели нет в этом проклятом городе нет места, где он может страдать в одиночестве? Если разорвать другого покойника на части - единственный путь остаться одному, он так и сделает.

«Яяя пущщуу ввам кровввь», проблеял он. Его голос снова подводил его, но он уже обращал на это много меньше внимания и даже не попытался исправиться. Он поднимался на ноги, пока мертвец двигался по направлению к нему. Казалось, двадцать разных голосов кричали ему на двадцать разных ладов, грозя порвать его на куски. Другие голоса рассеянно бубнили вдали. Один-единственный - возможно, его собственный внутренний - спрашивал, почему нежить нападает на него, тогда как другие мертвецы до сих пор не трогали его.

Бессмысленно. И думать об этом не стоит.

Мертец ринулся на него с жутким, чуть погнутым кинжалом, ударив на удивление быстро и точно. Он должен был рассечь тело священника от живота до горла. Упырь, что лишил незадачливых Клинков жизни, был исключительно проворен и умел. Истребляя орды медлительных, неуклюжих созданий, они просто не были готовы столкнуться с чем-то, напавшим на них столь быстро и стремительно.

Гриссом уклонился от удара точно так же быстро и стремительно. Хотя он сейчас и не помнил этого - раньше он сражался с врагами куда проворнее, куда более искусными в бою.

Мертвец не предвидел этого. Он сильно накренился вперед, едва-едва удержавшись на ногах. Гриссом заехал ему кулаком в челюсть с силой достаточной, чтобы сбить с ног - и не ожидавший того покойник растянулся на полу.

Гриссом наклонился над дергающимся упырем, голоса приказывали ему разрубить тело, отобрать у мертвого душу и отдать им. Слишком просто. Неужели всех ходячих мертвецов так легко одолеть?

Этот мертвец был не так сильно тронут тлением, как другие. Кожа его посерела, время и разложение равно тронули его мертвую плоть, но не так сильно, как прочие трупы Подземного Города. Может быть, не так уж и много времени прошло с момента его смерти. Черты его лица все еще не тронул распад. Волосы, такие грязные, что уже нельзя было различить их цвет, обвисали сосульками; длинный шрам шел по одной стороне со лба по скуле - возможно, он остался еще с тех пор, когда мужчина был жив. Облепившие его тело лохмотья были некогда самой обычной одеждой. Никаких гербов или знаков различия, чтобы рассказать Гриссому, кем был упырь при жизни и чем занимался.

Этот мертвец чем-то отличался от других, и не только потому, что напал на Гриссома сразу. Тела двух рыцарей были обезображены. Их не просто убили, еще и изуродовали. Безголовый уже не годился даже на то, чтобы носить в себе неприкаянную душу. Нежить вроде бы должна лишь убивать живых и наполнять город новыми душами и новыми трупами, чтобы их могла использовать Тьма. Эти двое были изуродованы уже долгое время спустя после смерти. Нежить такими делами не занималась.

Все, что теперь ему осталось - это... Ах да, разрубить упыря на куски. Тогда он уже больше никогда не потревожит священника. Жуткий кинжал подходил для этой цели как ничто другое. Гриссом потянулся к оружию без малейшего колебания.

Хотя он и мертв он был всего-то несколько часов, и самообладание терял до сих пор не больше, чем на секунду, Гриссом все же мог различать голоса у себя в голове. Там был и голос самого Гриссома - не столько сознание или его собственное «я», сколько подспудные мысли. Это что-то, конечно, не всегда подталкивало его делать самое верное, самое разумное - именно этот голос раздувал гнев священника, пока он не отправился в самоубийственную погоню за Эшли Риотом. Даже и при жизни к нему иногда приходили другие голоса. Во сне он слышал голосам матери, отца и многих других людей, навсегда ушедших из его жизни. Это, конечно, были всего лишь сны.

Теперь он знал, что на самом деле значит - слышать голоса. Теперь, когда Стены - или Леа Монд - или Тьма - или что это еще была за дьявольщина - давили на него беспощадно, так настойчиво, что он был готов порезать человека в куски, он просто не различал, когда их мысли становятся его собственными. Он прекратил переводить их приказы в слова. Не стоило относиться к этим Стенам как чему-то другому, чем они были.

Голоса города были все здесь же - если мертвые рыцари были зрительным залом, голоса были галеркой. Большинство голосов вовсе не обращали внимания на то, что он делает, и были заняты только собственной агонией, изливающейся в криках. Немногие смеялись или шептали - эти, как постоянно ему казалось, обращались именно к нему. Хотя на самом деле, вероятно, это было вовсе не так. Голоса, голоса, голоса, неумолчные, вечно тараторящие с единственной целью - свести его с ума. Столько святых слышали наяву голос Божий. Быть может, голоса в голове безумца - всего-то шаг от того в сторону.

Все голоса так или иначе отличались друг от друга, и для священника было потрясением, когда в хор вклинился новый, незнакомый.

«...проклятые Клинки, долбаные фанатики, я убью вас убью вас УБЬЮ ВАС ВСЕХ...»

Потрясение от звуков исходящего из ниоткуда нового голоса заставило Гриссома задержать руку в дюйме от кинжала. Туман апатии и растущей жажды крови ненамного отошел. Еще голоса...? Это не Стены, нет... И не неприкаянные души. Ясный, четко различимый. Каждое слово полно чувства. Такая ненависть... Боже, какая страшная НЕНАВИСТЬ. Она напоминала ему собственную ненависть к Риоту и, может быть, была сильнее.

Замешкавшись на секунду, он не заметил, как мертвец открыл глаза. Он не увидел, как тронутые тлением пальцы сжали рукоять кинжала. И только когда упырь вскочил на ноги, он это увидел. Но было уже поздно.

Упырь пнул его прямо в живот. Гриссом крепко ударился спиной о стену и рухнул на колени. Позыв убить нежить, то есть разрубить тело и выпустить душу, снова заместил все его мысли.

Через какое-то мгновение мертвец был уже на нем. Когда священник выкинул руку, чтобы перехватить кинжал и отвести его от себя, упырь среагировал - быстрее, чем Гриссом только мог себе представить. Он ударил Гриссома в лицо рукоятью. Священник совершил ту ошибку, что оперся одной рукой о пол - упырь припечатал пальцы подметкой тяжелого сапога. Каждое движение только причиняло Гриссому больше боли или еще ухудшало его положение.

«...чертовы ханжи, псы церковные, всем вам гореть в вашем АДУ, ВСЕМ ВАМ!!!»

Упырь смотрел на него сверху вниз, и его лицо выражало невероятную ненависть - священник и представить себе не мог, чтобы мертвый мог так бы смотреть. Господи, ну что же они могут чувствовать-то? Гриссом попытался столкнуть с себя нежить и высвободить придавленную к полу руку в отчаянной попытке отобрать у мертвеца кинжал. Упырь оказался проворнее - он легко ухватил Гриссома за запястье. Губы Гриссома тронула ненавидящая усмешка - когда он увидел точно такую же на лице мертвеца.

Нежить выкрутила ему руку и заломила ее назад. Стены здесь были, по большей части, высечены в скале - у него возникло ощущение, что это какая-то шахта или пещера. Но здесь были подпоры. Балки из дерева колоннами воздвиглись у стен и расчертили потолок, удерживая его от обрушения. Многие подпоры рухнули во время землетрясения, но оставшихся было вполне достаточно, чтобы туннели не обрушились до самого следующего Великого Землетрясения.

Рука Гриссома была придавлена к одной из этих балок. Обе его руки были надежно прижаты - одна к полу, другая к брусу, упырь навалился на него с безумным оскалом, и у Гриссома не оставалось других мыслей, кроме как скинуть с себя мертвого и разорвать ему горло. О да, вот что ему надо сделать - он голыми руками порвет это проклятое горло, а затем срежет мерзкую ухмылку с этого поганого...

Лезвие воткнулось ему в руку.

Гриссому удар причинил скорее нервное потрясение, чем что-либо другое. Послышался глухой звук, словно металл воткнулся в дерево на добрые несколько дюймов. Гриссом рванулся вперед, непроизвольно хватая ртом воздух. Попытка вырвать руку из-под кинжала обожгла руку болью. Крик застрял у него в горле. Господи, он может... он может коснуться рукояти у себя в ладони, если сожмет пальцы!...

Его другая рука была схвачена за запястье, выдернута из-под сапога и прижата к той же самой балке, ладонью к неровному дереву, чуть ниже прибитой кинжалом первой руки. Кровь уже сочилась из проделанной в ней лезвием дырки, вниз по дереву, на его другую, невредимую руку. Она струилась по пальцам, по тыльной стороне кисти, вниз по руке.

Этот новый ужас задержал его чересчур надолго - он не успел опомниться перед тем, как второй кинжал вошел в другую его руку. Он, похоже, задел кость, пробив руку под углом. На этот раз у него вырвался крик - громкий, страдающий: смерть была рядом. Он кричал не столько от страха и потрясения, сколько от боли, какой он не знал уже несколько лет - с тех пор, как был однажды ранен почти смертельно. Это воспоминание прорвалось ненадолго сквозь его смятение - и тут же исчезло, заслоненное болью. Его руки, о Господи, его руки пылали болью, и истекали кровью, и взывали к нему. Все его отчаянные усилия были приложены только к тому, чтобы НЕ двигать ими. Они все же дергались судорожно, причиняя ему все новую и новую боль.

Смотреть на руки, вывернув голову, было чуть ли не больнее, чем просто ощущать лезвия в них. Та, что была выше, была просто прорезана в глубину, и струйки крови, истекающие из раны, быстро превращались в настоящий поток, вьющийся и текущий по естественным углублениям и изгибам дерева, наполняя надломы и щели балки. Кинжал был забит почти по самую рукоять. Второе острие вовсе и не было кинжалом, как он теперь увидел. Это было что-то вроде большого гвоздя или костыля, им здесь, наверное, скрепляли эти массивные балки. Эта дрянь была большой, она была в его руке и причиняла боль почище преисподней.

«...сдохни сдохни сдохни сдохни нет у тебя права ходить. Проклятые святоши, ваши черные души не заслужили права умирать не-смертью, СОБАКА достойнее плоти, чем вы. Вы убили нас, убили всех, убили город, души прокляли, вы убивали женщин и ДЕТЕЙ...»

Этот бормочущий голос напоминал голоса Стен. Чем больше он пытался не обращать на голос внимания - тем сильнее и крепче становился голос. Он не отвлек священника от боли в руках, а лишь вызывал в его воображении какие-то картины, вещи, которые он видеть не хотел. Он будто бы смотрел чьими-то чужими глазами на какие-то сцены, которых не знал. И все же это представлялось ему так ясно и чисто, как если было бы его собственными верными воспоминаниями.

Солдаты - воины Кардинала и Леа Монда - были повсюду. Густой дым наполнял воздух, треск буйного огня слышался отовсюду. Город горел. Люди погибали. Их крики стояли над пламенем, равно страшные крики мужчин и женщин. Выворачивающие душу наизнанку крики людей, ищущих среди пламени своих любимых, забыв о спасении для себя самих. Солдаты, выкрикивая то молитвы, то проклятия друг другу, сшибались на улицах, не обращая на гибнущих кругом людей. Хаос. Ад. Им это представлялось концом света - людям, зажатым между пламенем, и мечами, и страшными предсмертными криками всех, кого они знали.

Бегущая куда-то женщина имела несчастье споткнуться между двумя солдатами. Меч вспорол ее спину, и струи крови окатили обоих мужчин. Лезвие вырвалось у нее из груди - только затем, чтобы пробить привязанное тельце заходящегося в крике младенца. Тонкий голосок внезапно оборвался.

Два имени повторялись у него в голове - снова и снова. Кайлея. Эзра. Жена и ребенок. Его жена и маленький сын заколоты у него на глазах, как многие другие, друзья и соседи, городская стража, падали повсюду под мечами врагов. Кайлея, милая Кайлея, простит ли она когда-нибудь его за...

Боль от очередного острия - в животе - оборвала эти странные галлюцинации.

Он кричал до тех пор, пока не сумел сам замолчать и попытаться податься назад, совершенно забыв о своих пригвожденных к балке руках. Боль от кинжала и костыля в ладонях напомнила ему: движение - не самая лучшая идея.

На этот раз это был именно что второй кинжал, он наполовину вонзился в живот. Эта рана горела совсем по-другому, чем те, в ладонях, иначе, чем любая боль, какую он когда-либо испытывал. Он за свою жизнь пережил несколько колотых ран, стрелу в груди, которая его чуть не убила, меч в груди, который его КАК РАЗ убил, и уйму порезов и царапин ото всякого оружия, которой только можно представить. Но боль от кинжала упыря, проколовшего его желудок, была невообразимой, превосходящей все, что он когда-либо чувствовал. Острие не просто прорезало его плоть - оно словно достало до самой его души, и та теперь изливалась из тела. Ледяное пламя. Как морозный укус с мощью бурлящего пламени.

Его тело снова сотрясалось - от боли и усилий, прилагаемых, чтобы удержаться на месте. И усилий изгнать проклятые картины из головы. На какое-то мгновение ему представилось, что это его собственная память, ненадолго он был убежден, что эта женщина - его собственная жена и он наблюдает ее смерть без малейшего шанса помочь. Вот уж глупости - он никогда не был женат и вообще никогда не задумывался о женитьбе. Но на те мгновения он полностью в это поверил. Нет, еще не все так плохо. По крайней мере, он забыл о руках, хотя и не избавился от боли полностью.

Кинжал был вырван у него из груди - боль и одновременно небольшое облегчение. Пусть даже кровь струилась из раны - он не обратил на это внимания и был рад тому, что это страшное орудие наконец покинуло его плоть. Боже, как оно болит, как оно все еще болит, ледяное пламя... Ему казалось, что это лезвие действительно прорежет самую его душу. Гриссом не знал того, но просто чувствовал в своем мертвом теле серебряное лезвие.

Кинжал никуда не делся. Он навис над его бледной щекой, прямо под глазом. Кончик жуткого зазубренного лезвия впился в его кожу. Он инстинктивно застыл на месте, хотя с точки зрения здравого смысла этот прокол вряд ли мог бы его убить. Здравый смысл его покинул, но какие-то мелкие мысли все еще оставались. Кончик чуть задел его веко, будто когтистый палец водил ему по лицу. «...умри умри умри умри ты умрешь в темноте, как я, будешь гнить и кричать. Она придет сюда, нужно убить еще нескольких псов-святош, и я верну ее. Умриумриумри, как ты смеешь притворяться живым, как ТЫ СМЕЕШЬ?! ВырежувырежуВЫРЕЖУ твои долбаные глаза из твоего черепа, скормлю их крысам, нет, только один глаз, чтобы ты видел...»

Боль ли была причиной его прежнего сотрясения или что-то другое, но у теперешней явной дрожи безусловно был один источник - страх. Дикие, безумные мысли метались у него в голове.

Кинжал касался его кожи, почти у глаза. Мертвец собирался вырезать ему глаза.

«Камбрай!»

Кинжал едва-едва уколол его. Слишком близко, слишком близко к глазу... Гриссом был так затянут в тенета страха, что лишь отметил, что голос был настоящий, человеческий. Не мысленный голос у него в голове - голос настоящий.

Упырь отвел свой безумный взгляд от Гриссома и обернулся в темноту - не гневно, а скорее в разочаровании и досаде.

«Ну-ка, Камбрай, сгинь. Оставь мне святошу».

Знакомый голос, чертовски знакомый...

Камбрай оскалился в темноту. «...Ттттыыыы. Эээтто ннееее ттт... твоееее ддддеееело».

Ясное дело, он еле ворочал языком. Проведенные в Леа Монде годы были годами молчания - не с мертвецами же и не со слизняками разговаривать. В речи упыря еще остались какие-то намеки на диалект северян, но речь так испортилась от долгого неупотребления, что их едва можно было различить. Голос Камбрая напоминал Гриссома шорох листвы.

«А мне в этом городе до всего есть дело. И вы, духи, об этом прекрасно знаете. Оставь его, он не вернет тебе Кайлею. Он такой же мертвец, как ты сам. Пытая его, ты ровным счетом ничего не добьешься».

«М-ммертвый или жжживой, он иззз них, изз Рыцарей Крессс... ссс... Долбаные Кровавые К-к-клинки. Оннн - один иззз них, демон-ханжа».

«Ну-ну, тут полный город таких же дурней, поохотился бы на них. Брось его и мсти кому-нибудь другому. И не заставляй меня повторять».

...Сидней? Господи, это был СИДНЕЙ?

На мгновение черты мертвого лица Камбрая дрогнули - как в конвульсии. «Чтоб тебя ччччерти побрали. Зззабирай его», прорычал он. Упырь отвел кинжал от лица Гриссома и отстранился, тяжело кренясь набок, одарив священника буравящим ненавидящим взглядом. «Ты заберешшшшь у него душшшу, да? Смоешшшь проклятие сссс Лееее... Леа М-монда кровью святошшш, отправишшшь их всссех в ад, навссссегдааа...»

«...угу, само собой».

Да, это был, без сомнения, Сидней Лосстарот собственной персоной - его можно было узнать даже в тусклом свете туннеля. Когтистые руки были мирно сложены на груди - стальные пальцы кончались десятью острыми, как бритвы, лезвиями. Металл на руках блестел в отсветах факелов, и было трудно сказать, где кончается сталь и начинается живая человеческая плоть. И это была лишь одна из ясных примет, по которым Сиднея было нельзя спутать ни с кем другим.

Вот и все, что успел увидеть Гриссом перед тем, как провалиться в болезненное полузабытье.

Следующие несколько минут он пробыл среди удаленных шепотков, то ли вымышленных, то ли настоящих, но равно безразличных ему, и глухих раздумий, удастся ли ему покинуть тело, если он попытается. Господь поможет ему, лучше скитаться бестелесной душой, чем висеть распятым на балке и слушать, как упырь и безумный пророк торгуются, решая его участь. Он не обращал внимания на те тихие стоны, что срывались с его уст. Честно говоря, он вообще ни на что уже не обращал внимания. Он уже наполовину погрузился в море проклятых душ, быть может, ему лучше полностью оторваться от тела и уплыть туда. Он, конечно, до сих пор боялся потерять свое тело, но безнадежность и боль вместе отогнали этот страх далеко-далеко. И лишь острая боль в руке вырвала его из этого бесконечно тянущегося тумана.

Он чуть очнулся от своего забытья. Сидней сидел рядом с ним на корточках. Гриссом понял, что ненадолго потерял сознание и не видел, что еретик делал до того. Когти пророка сжали костыль, которым рука Гриссома была прибита к балке. Он что - вытаскивает его...?

Сидней чуть нахмурился, сосредоточившись на своем занятии. Костыль чуть подался, но теперь снова застрял. Каждое движение отзывалось у Гриссома болью. Священник не кричал - просто не мог. Он просто безучастно наблюдал, как Сидней вытаскивает массивный костыль. А вот еретик как раз выглядел так, будто его это заботит, будто он вообще ничего не видит и не ни на что не обращает внимания, кроме костыля. Когти Сиднея простучали дерево и обнаружили трещину, в которой застрял костыль; Сидней когтями обеих рук стал углублять ее и расшатывать костыль. Неожиданный древесный треск прозвучал в вязком воздухе туннеля громом. Гриссому представилось, что Сидней расколол балку надвое - во всяком случае, щель существенно расширилась и в несколько приемов позволило вытащить костыль. Одна рука свободна.

Гриссом просто позволил руке бессильно свалиться на сторону. Если Сидней и счел его беспомощность сколь-нибудь странной, то никак этого не показал. Не останавливаясь, чтобы передохнуть, пророк отбросил костыль в сторону и занялся второй пригвожденной рукой Гриссома.

Кинжал подался легче, намного легче. Сидней расшатал его, вцепившись своими когтями в рукоять, и выдернул так неожиданно, что отступил назад на шаг или два.

Он ждал от Гриссома какой-то реакции, но ничего не дождался. Священник так и остался сидеть под окровавленной балкой, под безвольно опущенными руками натекли черные лужицы крови. Ее, впрочем, было не так уж и много - гораздо меньше, чем в свое время. По крайней мере, хоть что-то.

Сидней взял кинжал в руку, не стал выбрасывать. Он чуть поигрывал острыми когтями, сбрасывая капельки крови на пол. Гриссом подвинулся - чуть-чуть, всего лишь поднял руки с пола и положил их на колени. Ему хотелось снова спрятать лицо в окровавленных ладонях.

«Камбрай ушел», сказал Сидней, счищая когтем кровь с кинжала. «Считай, что тебе повезло. Он ненавидит вас, святош. Тебе лучше убраться отсюда подобру-поздорову».

Гриссом был слишком занят своими руками, чтобы обращать еще внимание на Сиднея. Кровотечение уже почти сошло на нет, зияющие дыры скоро закроются. И пусть никто не думает, что это его убьет.

Страхи, большие, чем страх смерти, роились в его голове. Может быть, такое существование еще хуже смерти. Он никогда не поддастся ей по доброй воле, но, быть может, это действительно участь худшая, чем смерть. Он всегда смеялся над идеями чего-то худшего, чем смерть. Судьба, жизнь, Леа Монд, кто еще там дергал за ниточки... Они, видно, сговорились доказать ему, что он всегда был неправ.

«Ну-ка, говорить можешь? Ох уж не поверю, что ты за такое короткое время растерял все мозги».

Заткнись заткнись заткнись? Почему Сиднею просто не покончить со всем? Он ведь зачем-то выторговал у упыря «жизнь» священника. Что ему надо - и зачем он ЗДЕСЬ, вместо того, чтобы манить куда-то своего ручного рискбрейкера или воевать с Гильденстерном? Единственное объяснение - он хочет уничтожить тело Гриссома и навсегда избавиться ото всяких угроз с его стороны. Собаке - собачья смерть. И у пророка на это полное право. Если Гриссом еще встретится с Эшли Риотом, то убьет его. Все просто. У Сиднея есть полное право покончить со всем - здесь и сейчас.

Сидней чуть покачал головой, будто отказ священника говорить его позабавил. Его не обманешь. Он пересел поближе, чтобы лучше видеть, но Гриссом не сдвинулся ни на дюйм.

«Не строй из себя мертвяка, священник. Я знаю, что ты меня понимаешь. Давай, говори».

Равнодушное, болезненное подергивание левой руки - вот и все, чем Гриссом ему ответил, да и то непроизвольно. Одни звуки ненавистного голоса зажгли в нем гнев больший, чем могли вызвать Стены. Сидней помог убить его. Рана от меча в его груди была сделана наполовину Риотом - а наполовину пророком. Когда он тогда, в лесу, читал заклинание призыва и уже достиг середины, а потом - холодная сталь, страшная вспышка боли. Сначала он думал, что клинок пронзил его сердце. Сидней продержал меч у него в груди достаточно долго, чтобы понять, что промахнулся, затем жестоко выдернул клинок. Кровь у него из груди хлестала, как фонтанная струя на валендийской площади. Этот образ застрял у него в памяти: вытесанная из белого камня орлиная голова, изрыгающая воду. Рана, изрыгающая кровь. Боль творит с разумом странные вещи.

Но нить заклинания он - тогда, в лесу - не потерял. Пусть краткий момент боли и забытья и заставили его прервать ворожбу, но он продолжил в точности с того места, на котором был прерван. Ах, как это удивило Сиднея, и как болезненно обрадовался Гриссом этому удивлению - оно стоило той боли, что он испытывал. Сидней приподнял бровь, выражая презрение. «Дурень, это тебя убьет. Тьма голодна. Она сожрет тебя заживо». Он на самом деле был убежден, что колдовство выест Гриссому душу, прежде чем он действительно сумеет кого-то вызвать с той стороны. Оба они знали судьбы неудачливых заклинателей - умирали они долго, страшно, в мучениях. В самом лучшем случае обойдешься раной, может быть, магия тебя искалечит, ослепит, но это если ты ее переживешь. Немногие ускользали от этого. Сама магия может убить человека или свести его с ума; а еще призванный демон может обратиться против заклинателя, или вселиться в его тело и остаться там до самой его смерти. Столько ужасных смертей - или участей худших, чем смерть.

Гриссом тогда вызвал демона. Ему это удалось, несмотря на рану, на тяжелое кровотечение, на то, что он был на грани смерти. Он завершил свое заклинание, которое наверняка должно было его убить.

В конце концов, не было никакой разницы в том, что вместо того его убили Эшли и Сидней.

Гнев наполнил его вместе с этими искаженными воспоминаниями, корчащимися и вопящими, как нечто живое, внутри его. Забудь о голосах. Гриссом не нуждался в их подсказках, чтобы убить Сиднея.

Гнев ослепил его, вне всякого сомнения. Но гнев и подстегнул его, будто священника кто-то ударил. Его тело, похоже, могло самопроизвольно переключаться между двумя состояниями - то он вял и беспомощен, то быстр и силен, как никто из людей. Сейчас, похоже, его тело выбрало второе.

Гриссом вскочил на ноги чересчур быстро, чтобы Сидней успел среагировать. Священник, не обращая внимания на боль в кровоточащей кисти, вцепился в железную руку пророка, сжимающую окровавленный кинжал. Сидней чуть отстранился, действительно испуганный неожиданным выпадом. Гриссом вырвал кинжал из его вялой хватки и безо всяких раздумий с размаху ударил Сиднея по лицу черенком. Ему было бы приятнее, если бы кинжал пришелся Сиднею в лицо лезвием, но взять кинжал половчее Гриссом просто не успел. Зато он сделал Сиднею больно. Он сделал больно хоть кому-то ДРУГОМУ. А не кто-то другой - ему.

Сидней пришел в себя на удивление быстро. Одним легким движением он вырвал кинжал у Гриссома из рук и ткнул его тем же кинжалом. Он бы и забил кинжал священнику в грудь по самую рукоять, но Гриссом успел оттолкнуть руками острие в сторону. Так что кинжал ударил его опять же черенком. Все бы ничего, кабы Сидней не метил и не попал бы в то самое место, куда всего несколько минут был вонзен другой кинжал упыря - серебряный.

Гриссом рухнул навзничь, схватившись за грудь и пытаясь одолеть боль в руках, заново зажженную тогда, когда он схватил кинжал. Его грудь болит, но он не может, доверясь природе, зажать рану руками, веди и РУКИ болят... Господи, почему они не перестанут болеть? Посмертие смягчало боль, но если такая боль была смягченной, то одна мысль о боли несмягченной, в полную силу, наводила на него ужас.

Он не мог ее не замечать - но боль лилась маслом в огонь его гнева. Желание убить Сиднея было настолько сильно, что он почти чувствовал вкус крови врага во рту. Если пророк сделает хоть шаг вперед, он вырвет кинжал у него из рук и обезглавит эту нечисть. Посмотрим, КАК тогда выживет бессмертный.

Сидней не набрасывался на него, но, похоже, был достаточно обозлен, чтобы так и сделать. Гриссом, одержимый смятением, болью, гневом, стоял на пороге безумия. Он не мог думать ясно, что уж говорить о том, чтобы сдержать себя в бою.

Сидней скривился в усмешке. Она продержалась на его лице довольно долго. Свободной рукой он осторожно притронулся к краю лица, с края губы скатилась капля крови - пророк чувствовал ее вкус во рту. Как горькое красное вино. Судя повсему, на щеке будет синяк. Чертов зомби, чертов святоша...

Усмешка погасла. Значит, священник был не так безучастен, как казался. Он все еще молчал, но по его возбужденному виду, дикому взгляду было ясно: тронешь - тяпнет, как собака.

Сидней позволил напряженной тишине продлиться еще мгновение. Он потер свою пораненную челюсть, явно изнывая от желания вернуть священнику причитающееся, прежде чем тот поймет, в чем дело. Но однако же, он, возможно, вовсе и не знал, что происходит. Даже сейчас Сидней чувствовал, как бессловесные голоса Леа Монда вьются вокруг них, впиваясь Гриссому в разум до тех пор, пока их мысли не становились его мыслями. Было почти печально смотреть, как священник этого не замечает.

«Я убббью тттебя... Богом к-клянусь, убью...» Голос Гриссома охрип, но был все еще силен..

«Ага, оно все же разговаривает», хихикнул Сидней. Все-таки кое-что в священнике не переменилось. «Если у тебя и есть какая-то капля колдовского дара, не тебе убить меня».

Гриссом осознал, что тяжело прислонился к стене и снова положил руки на колени. Бессловесные приказы так легко вошли в его разум, что он принял их за собственные мысли. А может быть, и нет. Было невозможно сказать, где заканчиваются голоса и начинается его собственная жажда крови.

«Я тебя уже как-то спрашивал в лесу, слышишь ли ты их,» сказал Сидней. «Ну и что они теперь тебе говорят...?»

У Гриссома не было желания отвечать. Слова, что произносил пророк, были бессмысленным лепетом.

«Ох, упрям ты, упрям, отец Гриссом, собственной пользы не понимаешь. Слишком упрям, чтобы послушать меня в лесу, слишком упрям, чтобы умереть...» - Сидней остановился. Тяжелая тьма, казалось, дышит вокруг него, когда он замолкает. Он чуть поднял голову, зашарил глазами по потолку. «Ты мертв. Ты хочешь убить меня, Риота тоже... Все должны потерпеть за твою боль, да? Ты ошибся, тебе больно, пусть кто-нибудь за это заплатит. Это то, что ты себе говоришь?»

«При... дежжж... придержи язык... а то я его отрежу».

Смешанное послание в этой короткой угрозе. Растущая жажда крови почти овладела им, была близка к этому. Но - странное дело - он поправился, когда с его уст слетело нечто совсем невнятное. Он все еще достаточно контролировал себя, чтобы это сделать. Он все еще мог ЗАМЕЧАТЬ. Он еще не пропал.

«Гриссом, в дальнейшем будь поосторожнее, если не хочешь когда-нибудь натолкнуться на свой собственный окровавленный труп. Ты же только что чуть не погиб. Камбрай тебя бы так покрошил, что даже самая пропащая душа не соблазнилась бы твоим телом. Ты здесь долго не протянешь, святой отец. Ты уже потерял себя и даже видеть этого не хочешь».

Гриссом уже встал, забыв о ранах. Одной рукой он оперся о стену, другая бессильно обвисла вдоль бока. Кисти рук окрасились красным, но кровотечение совершенно исчезло. Раны не зажили. «Закрылись» - так было бы сказать вернее.

«К кому бы тебя сводить, чтобы ты хоть его послушал?», сказал Сидней, явно слегка раздраженный тем, что мертвец его вроде бы и не слышит. Гриссому и самому бы хотелось бы не слышать этого голоса, да и голосов в голове тоже. «Риот? О, он тебя покрошит в фарш за милую душу. Розенкранц? Возможно, возможно, вы с этим червяком вроде бы ладили. Одно из двух: либо он тебя убьет, либо над тобой посмеется. Твои бывшие товарищи? Вот эти-то тебя убьют точно. Гильденстерн? Э, вряд ли он потратит крупицу своего драгоценного времени, хотя даже бы на то, чтобы тебя убить. А мне очень даже хочется притащить твое бесполезное тело за шкирку к кому-нибудь из них. Только боги знают, почему ты меня не слушаешь».

Слова в буквальном смысле проходили мимо Гриссома. Ему незачем было слушать. Единственное, над чем он сейчас думал - броситься на Сиднея или нет. Рассудочная часть его сознания, хоть и становилась со временем все тише и незаметней, уверяла его, что он не сможет убить пророка. Тот бессмертен. Его не убьет ни сталь, ни колдовство. Воткнутый в горло кинжал для него - не больше, чем царапина. Так зачем же ему нападать на Сиднея?

И все же ему отчаянно хотелось это сделать. Можно убить Сиднея или нет - его можно хотя бы ранить. Хоть бы царапину на нем оставить, прежде чем Сидней разорвет его на куски. Быть может, оно того стоит.

Холодная железная рука - почти такая же холодная, как его собственная плоть - сжала его плечо. Кожу прокололи пять отточенных когтей, ненавязчиво указывая ему, что мысли о бегстве лучше оставить. В его мозгу мелькали сотни способов ранить и искалечить пророка, но, услышав, как Сидней напевает какие-то коротенькие стишки, Гриссом замер.

«Закрой-ка глаза», прошептал ему Сидней на ухо. Он прошептал еще что-то, чего Гриссом не смог разобрать. Магия вилась в воздухе и смыкалась вокруг них. Она щипала тело Гриссома, как стая хищных птиц. Ее нельзя было увидеть, но - Господи - он ее чувствовал. Она рвала его на части, на мелкие-мелкие куски.

Гриссом не закрыл глаз - и мгновением позже о том пожалел. Он увидел, как его тело рассыпается в яркий свет.

Пришло воспоминание - из начала этого же самого, чудовищно длинного дня. На набережной он убил еретика и смотрел, как тот рассыпается в прах, а прах рассыпается в ничто. Когда он увидел, как в прах рассыпаются его собственные руки, он решил, что Сидней все же убил его. Он снова вспомнил о сотнях способов убить пророка, но было уже слишком поздно.

Все это заняло меньше секунды, но Гриссому представилось целой вечностью. Боли не было, просто звон в ушах и ощущение, что его кто-то взял за горло и тянет вперед и вверх. Этого было вполне достаточно, чтобы окончательно устрашить его - на эти доли мгновения.

Затем все исчезло.

***

«Да как ты мог?! Он...!!!»

«Как Я МОГ? И что это значит? Да забудь о нем. Пусть парень идет, куда хочет».

«Идет, куда хочет...» Низа помрачнела, потирая еще не полностью сошедшие с шеи синяки. «Тигер, ты разве не видишь? Он едва соображает - если вообще соображает. Он ОПАСЕН, это не какое-то бедное напуганное дитятко».

«Был бы он опасен - мы бы уже были мертвы», без обиняков ответил Тигер. «Я-то думал, что ты больше настроена оставить его как есть».

Низа нахмурилась - это выражение уже долго не сходило с ее лица..

Погоня по Подземному Городу по следам их бывшего товарища наконец прекратилась. Тигер успел надежно увериться в бесполезности их беготни по подземельям в поисках куда-то сгинувшего мертвеца, в предверии приближающейся ночи. Если Гриссом хотел, чтобы его нашли - он бы уже давно нашелся. Если бы ему нужно было сострадание или спасение от его горькой участи - давно пришел бы за ними. А до того охотиться на него бессмысленно. Нехорошо как-то даже. Пока он не показал явно, что опасен или вовсе потерял разум, пытаться насильно лишить его тела - это все равно что убийство. Если захочет - пусть принимает свою участь, но тогда бегать за ним незачем. А если передумает и выберет смерть, Тигер с удовольствием его желание исполнит.

Низа была настроена совершенно по-другому. После того, как священник чуть не убил ее, она была слишком обозлена и слишком рвалась в бой, чтобы ограничиться простым «избавить его от страданий». Нет уж, много лучше ей избавиться от Гриссома - и от ее собственных страданий. Она, конечно, не слишком обрадовалась, когда преследование оборвалось. Уйти назад через Подземный Город, а он пусть бежит, куда ему взбредет в голову... Нет, это ее не устраивает. Глупо полагать, что он чем-то отличается от безмозглых мертвецов, ползающих здесь в темноте. Мертвый - это мертвый. С душой или без души, он уже не тот человек, которого они знали. Он вообще уже не ЧЕЛОВЕК. Как это они могут рассуждать о том, какую участь он себе изберет, когда он-то и не соображает почти? Опять же - если вообще соображает.

«Мне все равно, кем он БЫЛ», сказала она наконец. «Сейчас он - нежить. Ты даже не знаешь, в своем ли он уме! Враг - это враг. Невзирая на то, чье у него лицо».

«Пусть идет, куда хочет».

«Тигер...!»

«Пусть просто идет, куда хочет. Если хочет бежать - пусть бежит. Если он такой опасный, как ты думаешь, то мы с ним снова повстречаемся. Так что придержи свой молоточек до того времени».

Хотя Низа была и выше Тигера по званию, она решила к нему прислушаться. Престранно - она хотела убить Гриссома наполовину из злости, наполовину из жалости. Она не знала, набросился ли он на нее в полном сознании, или был его разум мертв или помрачен. Даже помня его вспыльчивый характер, она не могла представить себе, чтобы он напал на кого-нибудь вовсе без причины. Может быть, леамондское зло искорежило его разум.

Тигер и Низа по-разному представляли себе, что будут делать, когда снова повстречают бывшего товарища. На пока что Тигер взял верх в споре, но оба они не представляли себе, кто из них прав. Какое вообще сострадание нужно мертвецу? Возможно, Низа была совершенно права, говоря, что священник теперь не отличается от прочих чудовищ Леа Монда. Тигер и сам чуть в это не поверил - если бы Гриссом не сбежал бы. Он не кидался на них бессмысленно и бесконечно, в самоубийственной попытке убить их всех. Он убежал, потому что его ранили. Потому что ему было больно. Он хотел жить. Но есть ли такое право у нежити? Ох, как все запутано. Если бы у них не было других обязанностей в Леа Монде, Низа настояла бы на своем. Вне зависимости от того, что говорил Тигер.

Они сходились только в одном. Если Гриссом снова бросится на них - они с ним разделаются.

Всякому состраданию есть предел.

***

Звон в ушах вернулся. Только потому он понял, что чары завершаются, и у него засосало под ложечкой. Все его чувства были словно вывернуты наизнанку, соображать ясно он никак не мог, и только это не давало ему вконец запаниковать.

Смутное чувство перемещения, продолжавшееся не то целую вечность, не то вовсе нисколько (но, видимо, не больше чем несколько секунд), наконец прервалось, оставив звон в ушах - и вдруг он снова ощутил свое тело. Без предупреждения, сразу, без всяких там фокусов. Какую-то секунду все еще казалось странным, как во сне - потом, тоже сразу, прервалось и это, будто его разум сразу перескочил с одного на другое. На какое-то сладкое мгновение он забыл все, что случилось с ним в последние часы. Все, что он сейчас понимал - это то, что он сейчас здесь весь, целиком, снова в реальном мире и может двигаться по собственной воле, как захочет.

Действительность обрушилась на него так же стремительно и жестоко, как всегда. Ощущения не-смерти вернулись немедленно и в полной мере. Их сопровождало какое-то смутное ощущение покалывания, будто у него под кожей ползают маленькие червячки.

Зрение вернулось - только ради того, чтобы снова его покинуть. Яркий свет ослепил его глаза, будто кто-то светил ему лампой прямо в лицо. Несколько шагов вслепую - свет оборвался, и снова ему стало холодно. Снова тихо. Ощущение червячков под кожей еще оставалось мгновение, потом исчезло. Он отогнал мысль о червях - вот уж о чем ему не хотелось думать, так это о том, что это действительно личинки насекомых, что рано или поздно поселятся в его гниющем теле.

Нежное дыхание чуть тронуло его кожу. Ветер. Это не подземелье. Он снова на поверхности земли...?

Нет, не совсем. Это был зал в глубине катакомб, но потолка в нем не было - он давным-давно обрушился при землетрясении. Над головами открывалось расчерченное полосами облаков небо. Полная тьма туннелей уступила место смешению света факелов и естественного солнечного света. Обжигающего солнечного света. Он был не так страшен, как на залитых солнцем городских улицах в те часы, когда небо было чисто, но для нежити солнечный свет - это солнечный свет.

За те мгновения, что он провел в тени с закрытыми глазами, Гриссом понял, что с ним только что случилось. Телепортация. Магия, конечно, редчайшая. Ему никогда не приходилось ее творить - и теперь особенно-то и не хотелось. Возможно, он бы и выучил заклинание, но, во всяком случае, он никогда больше не захотел бы быть перенесенным куда-то чужой волей. В конце концов, место определял тот, кто творил чары - в данном случае Сидней. Священнику никогда не приходилось слышать, чтобы какой-нибудь маг переносил кого-нибудь с собой вместе, одним заклинанием, но сейчас это произошло именно так. Не управляя собой - не чувствуя ничего - даже тела не имея. Ужасный набор всяческих «не».

С неудовольствием он открыл глаза. Даже в тени сияние солнца и ясное небо над головой раздражали его глаза. Ему отчаянно захотелось уйти в подземелье. Это желание не нашептали ему голоса в голове - оно, настойчивое, пришло ниоткуда. Вот почему мертвецы не отваживаются выходить на свет Божий днем - солнце обжигает их, загоняя в самые темные туннели. После заката будет совсем другое дело. Когда луна воцарится в небесах, сияя подобно колдовским лампам Подземного Города, нежить свободно выйдет в Леа Монд. Сотни мертвецов, шествующих по мощеным улицам, в зданиях, переулках... Город воистину будет тогда принадлежать мертвым.

Гриссом подавил мысли о преображении города с приходом ночи. Скоро она наступит. По крайней мере, он еще МОЖЕТ мыслить. Его разум не был уже полностью затуманен продолжающейся агонией, и жаждой крови, и смятением. Они еще оставались, но ослабели. Впервые за долгое время он мог мыслить ясно. То ли такое с ним сотворило волшебство, то Сидней сделал еще что-то, чего Гриссом не заметил. Так или иначе, он тверже стоял на ногах и отдалился от безумия хотя бы на шаг. Было ли это благословение или проклятие - выше его разумения.

На Сиднея чары телепортации не оказали никакого действия. Собственно, он выглядел так, словно ему очень скучно стоять посередине пустого зала. Он ничего не сказал сразу после прибытия, давая Гриссому время придти в себя. «Теперь...» Сидней стоял на открытом пространстве, в слабых солнечных лучах, и выжидающе глядел на священника. Его железные руки были спокойно сложены на груди, будто он просто отдыхает и ждет, пока священник придет в себя и сможет с ним говорить.

Положение напоминало то, как если бы между ними воздвиглась стена. Гриссом вовсе не собирался выходить из тени. Он не желал подвергать себя чему-то, что усилило бы его боль - даже если это и уязвляло его гордость. И Сидней оставался стоять на свету, снисходительно глядя сверху вниз на обреченного тьме. Проклятие нашло новый путь показать свою тяжесть.

Сидней нахмурился и протянул одну руку, безуспешно поманив священника к себе. «Что молчишь, святой отец? Я уж думал, у тебя найдется для меня хоть пара словечек поядовитее».

У Гриссома были такие слова, и не пара, но он прикусил язык. Молчание, похоже, раздражало еретика больше, чем любые оскорбления. Ему было о чем поразмыслить. Он не представлял себе, до чего докатился между моментом своей смерти и эпизодом в туннелях. Сравнивая состояние его разума в тот момент, когда он пытался убить Низу, и безумное забытье в туннелях, легко можно было понять, что это по существу одно и то же. Смятение, жажда крови, полное пренебрежение любыми обрывками здравого ума, какие у него еще оставались. Он погрузился в эту тьму не один раз - ДВАЖДЫ - и сам того не заметил. Господи... ему было все равно. Сколько он еще продержится перед тем, как отдастся ей окончательно? Сколько еще времени пройдет, прежде чем он будет приветствовать ее? Возможно, так и лучше будет - принять свою участь и дать своему разуму потихоньку умереть. По крайней мере, с ним останется его тела. По крайней мере, ему не придется терпеть боль и нести то бремя душевного здоровья, за которое он так упрямо цеплялся.

«Лучше бы тебе сейчас не молчать», предупредил его Сидней. «А то я тебя отошлю к твоим друзьям - пускай они тебя дорежут. Или приколю тебя к той же самой балке и оставлю Камбраю».

Угрозы произвели на Гриссома на удивление мало действия. Он и в жизни к ним не прислушивался, и сейчас не собирался. Опыт подсказывал, что большинство угроз - блеф, попытки запугать противника, и тот, кто их высказывает, вряд ли сумеет заставить самого себя выполнить хотя бы половину того, что наобещал врагу. Безумцы и звери в человеческом обличье еще могли в точности приводить угрозы в исполнение, но большинство людей - нет. К сожалению, Сиднея он не знал. То самое упрямство, которое однажды в Лесу Снежинок сначала спасло его, а затем убило, не позволяло ему поверить, что еретик действительно может привязать его где-нибудь на дороге у Низы и Тигера, как медведя привязывают к столбу, чтобы его порвали псы.

«Сссссгиии...» Снова невнятица. Он остановился и обозлился на себя - как нечестно, почему он не может даже говорить без дополнительных усилий. На этот раз он заставил себя выговорить слова тщательно, сосредоточившись на каждом слоге. «Сгинь... или... сожгу». Боже, как трудно говорить. Собственное тело не желало ему повиноваться, а язык - меньше всего. Теперь он и сам стал угрожать... Его последняя угроза Сиднею означала следующее: он будет вызывать. Сидней ему не поверил. Зря.

«Сдается мне, смерть не научила тебя смирению. Может быть, хоть голоса тебя научат». Гриссом резко поднял глаза и встретил пренебрежительную улыбку. «Я люблю слушать их иногда - у них такая интересная песня. Что они говорят тебе, Гриссом?»

«...Я ничего не слышу».

Сидней снова не поверил и был совершенно прав. «Глупости. Ты ведь молился там, в Подземном Городе? Ты ведь знал, что твой мертвый бог тебе не ответит. Ты зря тратишь силы. Здесь тебе нужно обращаться к городу. Или ко мне. Мы-то ответим».

В Подземном Городе? Сидней шпионил за ним тогда, что ли? «Мне ты не нужен...», сказал Гриссом. «Ни ты, ни город».

«А у тебя и выбора нет. Город... или, точнее говоря, Тьма... уже владеет тобой».

«А ты?»

«Веришь ли или нет, ты меня интересуешь. Поскольку торопиться нам некуда, ты как раз можешь научиться принимать такие вещи».

«Научиться принимать такие вещи». Да ни за что. Гриссом так не мог и не собирался. Он был слишком упрям от природы и чересчур цепко держался за свои убеждения, чтобы быстро принять что-то столь невероятное. Возможно, именно потому так пугали его голоса: они слишком поспешно пытались искривить под себя его разум и вместо того ломали его - временно. Он МОГ как-то привести себя в норму. Но все же это был первый звоночек: одним упрямством их не одолеешь.

Ему пришло в голову, что зря он одушевляет силу Тьмы и Леа Монда - это ни «он», ни «она», ни «они», ни даже «оно». Она просто то, что есть. Он не сможет бороться с ее сокрушающим присутствием, пока как-то не определит, что это такое. Стены. «Они». Голоса. Все определения верные и одновременно равно неточные. Не-смерть не дала ему никаких новых познаний, какими он не владел бы при жизни. Это разочаровывало. Всегда считалось, что мертвые знают больше живых, что в своих могилах они хранят сокровенные тайны вселенной. Увы, измышления старых философов оказались полным дерьмом. Или Гриссом умер не так, как надо. Он подумал, не злая ли это шутка Леа Монда - остаться после смерти таким же невежественным, как при жизни.

«Чего ты ХОЧЕШЬ, еретик?», спросил он наконец. Нельзя было игнорировать Сиднея вечно. В представлении Гриссома это было меньшее зло - пророк хотя бы отвлечет его внимание от далеких голосов Леа Монда. Священник, может, и удалился от состояния полного безумия, но голоса не ушли. Они все еще шептали у него в голове, и становилось все труднее не обращать на них внимания.

«Я же сказал тебе - ты мне интересен», ответил Сидней. Он был явно обрадован тем, что Гриссом сдался и перестал его игнорировать. «Ты знаешь, что мертв. Но цепляешься за жизнь, если тебе так угодно ее называть. Почему бы тебе не умереть? Твои друзья охотно тебе в этом помогут».

«Я не мертв», автоматически ответил он.

Сидней тихо засмеялся: «Да ну?»

«...моя душа не мертва. Этого достаточно, чтобы быть живым». Он уже не раз до сих пор повторял эти самые слова сотни раз. Они, впервые высказанные вслух, прозвучали жалко и неубедительно.

«Это не жизнь. Это боль». Сидней помолчал немного, обдумывая что-то Гриссому неведомое и неинтересное. «В лесу ты был уже в агонии и все же, как это ни глупо, продолжал вызывание. Оно тебя и убило. Чего ради тебе цепляться за боль? Не будь дурнем, Гриссом. Умирай».

По Гриссому никак не было видно, чтобы эти слова его тронули. Безбожный еретик ничем не отличался от всех остальных. Все хотели его убить... выпотрошить, зарезать, разрубить, ослепить...

Он удержался от погружения в пучину темных мыслей. Паранойя, кажется, пустила корни в его разуме с самого момента его смерти и заставляла его в любой ситуации воображать себе наихудшую участь. Один раз он уже позволил ей взять верх и прекрасно помнил, что тогда случилось. Однако же, имея дело с Сиднеем, он имел полное право впасть в паранойю - таков уж был собеседник. «Если ты пытаешься убедить меня умереть, не трать свое время попусту».

«Да ничего подобного. А время у меня есть - ночь еще далека».

«Потрать его на кого-нибудь другого».

Сидней нахмурился. «Один гнев... Ты лицемер. Верный кардиналу священник, что ненавидит Тьму, но не гнушается ей свободно пользоваться. Священник, обреченный остаться демоном Тьмы навсегда...»

Этот удар пришелся по больному месту.

«Я не ДЕМОН,» прошипел Гриссом. Надо было это предвидеть... Зачем он потакает Сиднею? И пары слов нелья сказать еретику, чтобы тот не задел больного места.

«Отрицание,» просто ответил Сидней. «Ты так полон отрицанием, что меня даже поташнивает. Ты демон во всех смыслах этого слова. Ханжа, изгой, проклятый, демон, чудовище - и ты все это отвергаешь. Ты отвергаешь даже то, что сам МЕРТВ».

«Моя душа...!!!»

«...ничем не отличается от паразита, что присосался к трупу и отказывается его покинуть, прежде чем не высосет последние соки».

«Слова. Бессмысленные СЛОВА».

«Ну и не надо пропускать их мимо ушей. Я знаю гораздо больше тебя о том, как устроен Леа Монд. И...»

«Замолчи, ничтож...»

«...И я знаю намного больше о ТЕБЕ, чем ты думаешь. Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о себе, священник? Хоть это подвинет твое упрямство и заставит тебя слушать? Мне незачем лезть в твой грязный разум, чтобы узнать, что ты упрям. Я это и так видел. Твое упрямство тебя убило».

Смятение и боль подточили самообладание Гриссома, но он все же сумел его сохранить. «Я... помню...», выдавил он сквозь сжатые зубы. «Ты и твой ручной рискбрейкер... убили меня».

«Вот если бы ты не вызвал...»

На этом Сидней, явно раздраженный и начавший терять терпение, оборвал себя. Его серые глаза потемнели, устрашавшая большинство людей атмосфера сдерживаемой силы сгущалась вокруг него. С тихим железным звяканьем еретик упер руки в бока. «Я пытался поговорить с тобой как с человеком, ты, ходячий корм для червей. Тебе, наверное, хочется, чтобы с тобой обращались, как ты того заслуживаешь. Демон, нежить, ханжа-святоша... ха, твоя душа достаточно черна и для первого, и для второго, и для третьего».

Ну вот. Гриссому уже как-то довелось вывести Сиднея из себя - и после того у священника осталась пара смертельных ран. Он снова - безо всякой причины - оказался на краю пропасти. Ну и что же сделает с ним еретик? Убьет снова? Ха, это просто смешно... Даже великому Сиднею так просто с ним не справиться. «Сгинь», сказал он снова. «Я не буду разговаривать ни с тобой, ни с одним из твоих жалких слуг».

«Это ты жалок».

Гриссом предпочел это проигнорировать - что у него никогда не получалось.

«Я явно злоупотребляю этой встречей, милый Гриссом,» прошипел Сидней. «Ты скоро останешься один. Ты - ничто большее, чем неприкаянный дух. У тебя нет ни дома, ни семьи, ни ЖИЗНИ, ни тела, ни души. У тебя нет цели. Нет причины жить. У тебя. Нет. НИЧЕГО. Ты должен мне по гроб жизни быть благодарен за то, что я вообще с тобой разговариваю - а то бы ты дрожал бы от страха в самом темном уголке Подземного Города, ожидая, пока твои жалостливые друзья не придут по твою душу. Или вопил бы, пока Камбрай выпускает тебе кишки. Уж удели мне пару минут, священик. Когда я закончу, можешь идти по этому проклятому городу, куда тебе заблагорассудится».

«Ты в смятении», продолжал он без остановки. «Я это вижу. Тебе все ново, и ты ничего не знаешь ни о Тьме, ни о городе, чтобы понять, что происходит. Люди боятся того, чего не понимают, страх тебя ослепляет. Ты видишь, как неразумно ты поступаешь? Даже когда мы столкнулись тогда, в лесу, ты наговорил мне кучу глупостей, прежде чем поднять на меня оружие. Да я дождаться не мог, пока ты кончишь наконец говорить». Сидней одарил его легкой улыбкой, которую Гриссом воспринял скорее как усмешку, но ничего жестокого в ней не было. «Ты ведешь себя точь-в-точь как раненая собака: забиваешься в угол от боли и жалости к самому себе - и кусаешь всякого, кто к тебе приблизится, друг он или враг. Посмотри на себя, святой отец, ты наверняка должен видеть... их... пирующих на твоей ненависти и смятении. Ты еще недостаточно тронулся рассудком, чтобы не чувствовать их вовсе».

Гриссому нечего было на это ответить.

«Знаешь ли,» буднично продолжал Сидней, «мне нравится изучать людей. Я могу заглянуть твою душу и узнать все твои тайны, и постыдные воспоминания, и скрытые страхи».

Это заставило Гриссома чуть вздрогнуть.

Сидней, видно, того и ждал. «Но,» продолжил он, «я предпочел бы услышать о тебе из твоих же уст. Расскажи мне о себе, Гриссом». Недоверие, которое испытывал Гриссом, видимо, отразилось на его лице. Сидней добавил: «Я тебя не обманываю. Я ничего не могу сделать тебе такого, чего бы не мог сделать тебе кто-то другой. Если бы я хотел бы тебя убить, я бы так и сделал - или предоставил это твоим друзьям. Может быть, я могу помочь тебе понять твою собственную смерть. Неужели это не лучше, чем скитаться в смятении? По-моему, это честная сделка, священник».

«...зачем?»

«А у тебя есть занятие получше?»

Сомнения грызли Гриссома - достаточно, чтобы задуматься над предложением. Он никогда не слышал, чтобы Сидней заключал какие-то сделки - но ему самому нечего терять. Сидней, судя по всему, хотел просто удовлетворить свое любопытство. Что же до самого Гриссома... Какая ему разница, узнает о нем кто-то что-нибудь или нет? В конце концов, Сидней знал гораздо больше о Тьме и о Леа Монде, чем он. Может быть, он не будет так страдать, как в последние часы. И кроме того, он знал, что Сидней его не оставит, пока не получит свое. Самодовольный еретик.

Но... он был прав. Чтоб его черти взяли, он был ПРАВ. Гриссом и представления не имел, насколько впал в безумие и паранойю. Неужели он докатился до этого за такое короткое время? Так он до исхода дня станет бессловесным рабом Леа Монда. Он вдруг почуствовал себя очень усталым, почти разбитым.

«...Я хочу уйти,» просто ответил он.

Сидней понял это как отрицательный ответ на его вопрос. «'Жить', ты хочешь сказать».

«И то, и другое».

«Не обманывай себя, брат. Смерть - это смерть. В труп нельзя снова вдохнуть жизнь, можно лишь... населить его. Что касается ухода... Предел удерживает Тьму и ее создания внутри города. Это касается и мертвецов».

«Я здесь не останусь».

«Ну и дурак. Ты думаешь, Предел сделает для тебя исключение? Наверное, ты его ПОПРОСИШЬ, и он пожалеет твою несчастную душу и выпустит тебя наружу? Боюсь, ты заблуждаешься».

«Надежда,» прорычал Гриссом. «Это НАДЕЖДА».

«Не к месту эта надежда,» Сидней поднял коготь и задумчиво потрогал подбородок.

«Предположим, тебе все же удастся покинуть город, не потеряв ни тела, ни рассудка... что же тогда? Во внешнем мире нежити места нет. Суеверные крестьяне разорвут тебя на куски, как только ты покажешься им на глаза - а жизнь в вечном страхе ничуть не лучше пребывания здесь».

«Не говори мне, что было бы ЛУЧШЕ,» огрызнулся Гриссом - несколько громче, чем собирался. «Избавиться от этих проклятых голосов было бы ЛУЧШЕ. Покинуть этот мерзкий город было бы ЛУЧШЕ».

Сидней покачал когтем, призывая к молчанию. «Тс-с, успокойся. Я знаю, что ты слышишь».

Гриссом чуть не спросил «как?», но знал, что это только подстегнет тихо растущий гнев. И голоса подстрекали его; умение сохранять терпение никогда не было его сильной стороной - но он не мог позволить себе снова выплеснуть на Сиднея свою ненависть. Спокойно. Успокойся. Когда над тобой берут верх чувства - на самом деле над тобой берут верх ОНИ. Так значит, ему нельзя больше испытывать гнев? Или, наоборот, чувствовать все, что ему заблагорассудится? Тогда он превратится в безмозглого мертвяка. Нет, он должен дать голосам бой сам. И победить.

«Дуэйн...», сказал Сидней неожиданно - и это заставило Гриссома прислушаться. «Твой брат. Расскажи мне о нем. Почему ты так стремишься отомстить за его смерть? Ты был ослеплен гневом - точно так же, как и совсем недавно».

Гриссома охватила нежданная смесь гнева и печали, когда он услышал имя убитого брата. Казалось, целую жизнь назад он узнал о смерти Дуэйна и отправился на охоту за убийцей. 'Ты убил моего брата, я убью тебя'. Гнев - и все. Гнев ослепил его к опасностям схватки с Сиднеем и Риотом, и к последствиям вызова той твари. И что он получил взамен? Ничего - кроме смерти. Почему Дуэйн должен был умереть? Он уклонялся от битв ничуть не чаще, чем сам Гриссом, они оба это знали. Почему Дуэйн не предоставил Риота рыцарям, почему сам полез в бой? Если бы он не сражался с Риотом, он бы не был бы убит, если бы, если бы...

Горькие мысль роились у Гриссома в голове. Быть может, этот гнев направлен против Дуэйна, а печаль он приберег для самого себя. Неужели он сердится брата за то, что тот умер и в свою очередь послал его на смерть? Может быть. Может быть, он даже и допустит такие мысли. Но все же гнев и ненависть - большая разница. Он не ненавидел брата. Несмотря на все их ссоры, обиды, соперничество при жизни, Гриссом никогда не ненавидел его. И не будет.

«Ты любил своего брата», мягко сказал Сидней, не дождавшись немедленного ответа.

«Он мой брат. Я должен был отомстить за его убийство».

«Ты был должен ему? Или самому себе? Ты не туда пошел за своей местью. Я не убивал его».

«Это рискбрейкер. Эшли».

«Это была самозащита».

«Узаконенное убийство,» Гриссом фыркнул, «остается убийством».

«Тогда ты можешь и себя считать узаконенно убитым. Честно говоря, тебя убил не столько Риот, сколько Тьма. Ты был уже наполовину мертв, когда затеял то вызывание».

«Избавь меня от своих наставлений».

Сидней поднял взгляд к облачному небу над головой, пытаясь скрыть свое недовольство мертвым священником. Солнце робко проглянуло в разрыве среди встрепанных облаков. Света в зале особенно не прибавилось, но открытое небо - это открытое небо и солнечный свет - это солнечный свет. Гриссом не покидал своего затененного угла с той минуты, как вступил туда. Внезапно ему захотелось снова испытать мягкое прикосновение солнца. В какое-то время - после Леса Снежинок, до прихода в центр города - у него выработалась непереносимость к прямому солнечному свету. Что-то на задворках его сознания звало его отступить дальше в подземелья, прочь от открытого неба. Может быть, ему стоит прислушаться к этому голосу. Он просто обманывает себя, находясь так близко к свету, как будто он еще может наслаждаться им.

«Почему ты продолжаешь ходить?», внезапно спросил Сидней.

Смысл сказанного с трудом добрался до сознания Гриссома - но ответа у него не было. Ответа ни для себя самого, ни, конечно, для Сиднея. «Потому что я могу... Потому что моя душа жива. Ну и что, что тело - нет?»

«Ты продолжаешь 'жить' только потому, что не отпускаешь от себя жизнь». Сидней придвинулся ближе, пока и сам не оказался в тени, вне слабого назойливого света. Гриссом остался сидеть на корточках и не отодвинулся от еретика. Это чем-то напоминало их совсем недавнюю встречу в туннелях. По крайней мере, на этот раз он не был охвачен всепоглощающей жаждой крови и хотя бы считал себя несколько менее... безумным.

Сидней чуть наклонился, чтобы положить железную руку Гриссому на плечо. Священник не понял, хотел ли Сидней этим жестом привлечь его внимание или показать чуть ли не дружеские чувства. Так или иначе, он не отдернулся от касания и не сбросил железную руку. Человеческое прикосновение - любого рода - было тем, чего ему особенно не хватало.

«Тебе приходило в голову, что ты можешь умереть, когда только захочешь? Если ты отпустишь от себя это бесполезное тело, ты сможешь сделать свою не-смерть настоящей смертью. Подумай, Гриссом, тебе незачем здесь оставаться. Тебя убило собственное упрямство, тебе незачем дальше себя мучить. Все, что тебя здесь ожидает - вечные скитания и бесцельное существование неприкаянной души. Умирай, священник. Иди к своему богу, которому ты поклоняешься - если это то, чего ты ждешь после смерти. Умирай и оставь это проклятое место».

Сидней выпрямился и добавил, широко взмахнув рукой, «Или ты можешь погрузиться в водоворот душ и кричать целую вечность. Сам-то я думаю, что оно того стоит».

На это раз слова Сиднея были настолько безразличны Гриссому, что не разозлили его. Он наконец поднялся на ноги и молча перешагнул через черту, отделяющую свет от тени. Сразу же, покинув безопасный сумрак, он ощутил этот свет - кожу покалывало точно так же, как в тот раз, когда он вышел на солнце из Подземного Города. Он отвернул глаза от жалящего света, пытаясь смотреть на Сиднея.

Сидней, похоже, решил, что священник не то тронулся рассудком, не то смакует собственную боль. «Ты слеп», проворчал Сидней. «Ты просто потерявшийся ребенок, неспособный разглядеть собственную участь и слишком упрямый, чтобы принять предложенную помощь. Если тебе приятна твоя боль, то мне, наверное, следует тебя с ней и оставить. Она никогда не прекратится - пока ты не умрешь окончательно. Жизнь не стоит того, тем более - то бледное подобие жизни, которое у тебя осталось».

«Любая участь лучше, чем смерть».

Эти слова, сказанные в полный голос, укрепили его пошатнувшуюся уверенность. Сидней ничем не отличался от голосов - все, что он говорил, было правильным, но таким, чегго бы Гриссом никогда бы не принял. Все, что они говорили, было правдой - до последнего слова. Голоса были совершенно правы, когда говорили, что его товарищи хотят его убить, что он боится своей судьбы. Может быть, и многое другое из того, что они говорили, было правдой. И Сидней тоже был прав, говоря, что Гриссом слишком упрям, чтобы принять помощь. И, наверное, прав, говоря, что лучше всего - сдаться и умереть. Столько противоречий, одна участь страшнее другой, один голос громче другого... Неужели все в этом проклятом месте хотят урвать себе кусочек его души?

«И ты так думаешь? Именно это ты искренне говоришь себе? О, как мало веры в этом кардинальском агнце».

Сидней неожиданно развернулся к священнику спиной и направился к дверному проему - за дверями был туннель, уходивший в глубину подземного лабиринта.

Гриссом прошел за ним несколько шагов, радуясь поводу покинуть раздражающий его солнечный свет. Куда это он? Еретик потратил столько времени на уговоры и теперь просто... уходит?

Сидней не оглянулся, но махнул ему железной рукой. «Я собираюсь немного прогуляться. Идешь со мной?»

Недоверие и паранойя немедленно представили ему сотню ужасных вещей, которые Сидней непременно с ним сделает. Но он последовал за еретиком. Он ухитрился даже удивиться собственному поступку, но на самом деле им двигало только любопытство - что нужно Сиднею? Идти ему было больше некуда, и более того - у него было ощущение: если он не пойдет за Сиднеем, тот просто снова телепортирует его куда нужно. Его чувство собственного достоинства и так уже изрядно пострадало за этот день - не в меньшей степени, чем он сам, так что он хотел лишь сохранить то, что от этого чувства еще осталось.

Любопытство пока что так и осталось неудовлетворенным - довольно долго он следовал за Сиднеем в полной тишине. Еретик молча шел из комнаты в комнату, умиротворившись, словно бы и без какого-то определенного направления - однако Гриссом был уверен, что Сидней прекрасно знает, куда идет. Он ничего не говорил, и Гриссом ни о чем не спрашивал.

Комнаты здесь отличались и от залитого призрачно-голубым Подземного Города, и от темных туннелей, где он побывал недавно. Те туннели были, скорее всего, остатками какой-то шахты; Подземный Город был просто городом, с улицами и домами, только выстроенными под землей. Эти же комнаты за века Леа Монда меняли свое назначение бесчисленное множество раз - паутина переплетенных кладовых, коридоров, катакомб, тренировочных залов для солдат и священников, шахт и тьмы всего другого. Над землей места для строительства было предостаточно - наверное, зодчие города просто любили зарываться все глубже и глубже в землю. Однако подземелья оказались готовы к бедствию, когда разразилось Великое Землетрясение.

Узкие, тесные, потревоженные землетрясением комнаты освещались лишь факелами разной степени яркости. В свете факелов любой предмет отбрасывал пляшущую тень на стены, иногда неотличимую от какой-то затаившейся страшной твари. Дальние крики отдавались в тишине - голоса тех, кто был не совсем мертв и не совсем жив. Многие комнаты накрыла тьма, лишь кое-где рассеиваемая чахлым, дрожащим от малейшего дуновения воздуха светом почти потухших факелов. Другие комнаты были освещены ярко, как безоблачным днем - и все же это были части одного и того же лабиринта - паутины тесных, замкнутых туннелей, ведущих в никуда, кругами, и не предлагавших ничего, кроме страха и мучений.

Гриссом уже проходил здесь на пути в Леа Монд сколько-то часов назад. В тот раз он шел вместе с Дуэйном - их отряды рыцарей соединились на то время, пока не вышли снова на поверхность. Рыцари следовали за командирами по пятам, тихо перешептываясь и вздрагивая, как только в темноте что-то шевелилось - или им казалось, что что-то шевелится. Ходячие мертвецы уже успели превратиться из сказки в явь и за одно нападение лишили их троих бойцов. Им, конечно, рассказывали о странных созданиях, обитающих в городе, но никто не предупреждал их о НЕЖИТИ.

Гриссом тогда только гадал, почему кардинал не сровнял город с землей еще много лет назад - все знали, что после землетрясения Леа Монд превратился в кладезь Тьмы. Зло с городских камней давным-давно нужно было смыть кровью нежити и демонов; теперь, думалось ему, Рыцари платят собственной кровью за свое небрежение, за то, что столько времени позволили злу расти и крепнуть, не покорив его или не уничтожив. Нежить! Все мертвецы должны упокоиться снова, все неприкаянные души - быть оторваны от украденных тел, все бесы - брошены обратно в геену огненную.

Рыцари мрачно рассказывали друг другу старые сказки о восставших из могили мертвецах, некоторые уверяли других, что тот, к кому прикоснется нежить, сам вскорости станет живым мертвецом. Дуэйн, наконец, устал слушать эти бредни и резко оборвал болтунов - «Чтоб ваши суеверия остались у входа в винные погреба». Гриссом решил, что это со стороны Дуэйна было нехорошо, по-ханжески, но ничего не сказал.

Страшили рыцарей в туннелях не одни ходячие мертвецы. Гриссом видел летучих мышей, беспокойно бившихся в углу под потолком, и гадал, не ринутся ли они на людей, как это сделала одна такая стайка. Эти создания во множестве гнездились в трещинах и проломах, оставленных землетрясением; они вяло пытались напасть на прохожих и укусить любого, кто подходил близко, но тех, кто проходил в отдалении, не трогали. Гриссом за какой-то час увидел здесь больше искореженных Тьмой созданий, чем за всю свою предыдущую жизнь. Животные, поселившись в руинах Леа Монда, превратились в кровожадных хищников, и больше всего они жаждали именно человеческой плоти. А в городе после землетрясения появились и другие твари, еще более опасные. Гоблины, бесы, призраки, драконы... Все словно из какой-нибудь волшебной сказки о великих битвах.

«Я не понимаю, почему мы должны лезть за еретиками в эти норы», сказал Гриссом Дуэйну. «Почему бы просто не запереть вход в винных погребах? Если хоть половина баек об этом месте - правда, за пару дней все они здесь подохнут - выхода-то не будет».

«Ты думаешь, у нас есть столько людей, чтобы устроить осаду города?», буркнул Дуэйн тем самым голосом, который приберегал для тех случаев, когда Гриссом на его глазах проявлял безрассудство или просто глупость.

«Столько людей, чтобы охранять один вход в винных погребах», упрямо ответил он.

«А если это не единственный вход? Здесь, по окружности города, должно быть не меньше дюжины таких крысиных нор. Все не заткнешь».

Гриссома это не убедило, но ему не хотелось сейчас спорить с братом. Возможно, он просто подсознательно искал себе какой-нибудь предлог, чтобы оказаться подальше отсюда.

Соединенный отряд Рыцарей, следовавший за ними в нескольких футах, кажется, не обратил на этот разговор внимания. Большинство бойцов либо тихо переговаривалось друг с другом, либо испуганно молчало, подавленное столь замкнутым пространством. Они все больше нервничали с каждым разом, когда при подземном толчке камень вздрагивал под ногами. Гриссом их понимал - низкие потолки и тесные комнаты и сами по себе действовали на нервы, а тут еще страх того, что с очередным толчком город обрушится им на головы. Тут одной клаустрофобии было достаточно, чтобы захотеть уйти отсюда - каким облегчением будет подъем на поверхность, даже пусть и в самом центре Леа Монда.

В самом этом городе было что-то, что вселяло в Гриссома какую-то неуверенность. Что-то другое, чем запустение или чудовища. Он практически чувствовал зло, обитающее в этом месте. Хотя он этого тогда не знал, но это не было полностью плодом его воображения. Он действительно что-то чувствовал. Присутствие Тьмы было достаточно сильно, чтобы так или иначе дать о себе знать, как бы ни были притуплены его чувства, как бы несведущ он ни был. Если Дуэйн чувствовал то же самое - отбрасывал эти ощущения как несущественные. Он никогда не прислушивался к суевериям - хотя странное дело, в Бога и учение церкви он верил куда более исступленно, чем сам Гриссом. Все то же суеверие, только на другой лад.

Гриссом тут же отбросил эту мысль. Это он оставит философам. Он - солдат и священник, у него есть работа, и незачем ему задумываться о человеческих недостатках или о тайнах Вселенной. Суеверия рождают только страх, а страх - смерть.

Однако Гриссом тогда не переставал теребить тонкую серебряную цепочку талисмана на шее, спрятанную под воротом. Серебро отгоняет зло. Рыцари в сказках убивали чудовищ серебряными мечами; некоторые женщины подвешивали над детскими колыбелями серебряные безделушки, чтобы ребенка ночью не украли демоны или домовые. Серебряные стрелы против волков-оборотней, серебряные кресты против вампиров, и так далее, и тому подобное. Сказки, суеверия, страх. Он знал это. Что бы это ни было, он чувствовал себя легче, когда шею отягощал успокаивающий вес талисмана.

Как ни странно, Гриссом мечтал увидеть эти туннели еще раз - лишь бы только на обратном пути, ИЗ проклятого города.

Теперь он проходил здесь вместе с Сиднеем - целую жизнь спустя после первого своего посещения, с Дуэйном. Все было иначе. Его талисмана при Гриссоме не было - он был украден. Дуэйн был мертв. Сам Гриссом был хуже чем мертв. Он бы нарушил любой приказ самого кардинала, только бы выбраться из Леа Монда.

Гриссом очнулся от воспоминаний, и понял, что находится совсем близко от винных погребов. Он вспомнил, как в первый раз он несколько даже устрашился, видя, как узки и тесны некоторые проходы и туннели. Сейчас он уже несколько привык к ним, но все же старался избегать узких проходов. Там не было ничего для него опасного, ничего, с чем он не мог бы справиться - он просто боялся. Это была еще одна причина ненавидеть это место, ненавидеть Тьму, ненавидеть не-смерть...

Не-смерть окружало такое множество легенд, что он не мог в них разобраться. Есть ли разница в участи тех, кого наполнила Тьма, и тех, кого она обошла стороной? Большинство душ были привязаны к городу лишь постольку, поскольку здесь была особенно сильна Тьма. Если Тьма уйдет отсюда, может быть... может быть, они смогут умереть, или по крайней мере покинуть город. Сейчас он даже не мог определиться с тем, чего он хочет. Он все-таки слишком крепко держался за жизнь. Все-таки живая душа, пусть и в мертвом теле - лучше, чем окончательная смерть.

...может быть. Чтобы в его голове вечно кричали эти голоса, чтобы его товарищи охотились за ним, как за зверем, чтобы положить конец его существованию... Может быть, есть участь и похуже смерти.

Слишком много «может быть». Он никогда в жизни не чувствовал себя настолько неуверенным. Господи, это так несправедливо... Так дьявольски несправедливо, что ему хотелось закричать: «За что?». За что он обречен на такое существование? Он не совершал зла. Он погиб, пытаясь отомстить за смерть брата убийце и безбожному еретику, в этом нет греха. И его баловство со Тьмой - черная магия - это ведь не настолько страшный грех, верно ведь? Он ведь не знал о Тьме ничего, лишь черпал из ее бездонного потока и направлять ее силу в заклинаниях. Он был тверд в вере и любил свою семью... И ничто не спасло его от проклятия.

Он тут же оставил эти горькие мысли, когда снова подумал, как близки винные погреба. До выхода из них - за город - меньше часа пути. Путь Сидней катится к чертям вместе со своими предупреждениями, никакие отпугивающие зло чары не удержат его внутри. Может быть, этот Предел удастся прогнуть или сдвинуть - немножко, только щелочку сделать, чтобы он мог проскользнуть. Может быть, он Гриссома совсем и не задержит - вполне возможно, никакого Предела и нет, а это просто легенда. А если он и существует, то через него наверняка должен найтись путь. Он не хотел верить, что заперт в этом городе. Если он обречен провести вечность в этих стенах, он может обойтись и без тела.

«О чем ты думаешь?», неожиданно спросил Сидней. Еретик не обернулся и даже не замедлил шага. Он, казалось, чувствует в этом городе себя как дома, как будто он владел здесь каждым камнем и повелевал каждой тварью. Хотя, быть может, так оно и было.

«Ты что же, мой исповедник?», проворчал Гриссом. Его одолевали мысли о том, как преодолеть Предел. Ему хотелось, чтобы Сиднею наскучило бы его дразнить, и еретик бы ушел. Но отчасти он был рад тому, что его одернули - он был слишком погружен в свои мысли и перестал следить за обстановкой.

«Могу им и быть, если сам захочешь».

Гриссом чуть не разразился хохотом, услышав эти слова. Сидней Лосстарот, человек, которого он при жизни презирал как еретика, будет его исповедником и спастелем? Ага, именно «спасителем» - никакой разницы по сравнению с Тигером и Низой. Уступить им и дать убить себя - или, в случае Сиднея, уступить ему и умереть самому. По крайней мере, Сидней обходился словами, а не холодной сталью.

«Ты видишь, как ты переменился?», спросил Сидней, видимо, пытаясь войти в роль исповедника. «Не только физически. Смерть тебя изменила».

«Я не изменился». Автоматический ответ. Он колебался, не зная, сколько в этом правды.

«Не верю. Человек, которого я видел в лесу, был обманутый церковью дурак, чрезмерно набожный и упрямый, и с единственной мыслью о мести в своей маленькой черепушке. Теперь ты просто дурак. Мертвый дурак, оставивший свою веру. У тебя осталось только это... стремление держаться за жизнь, за плоть и душу. У тебя нет больше желаний, ты одержим жизнью. Твой воинский долг и твой бог тебя, к счастью, оставили, но эта одержимость тебя цепко держит и заставляет ходить».

Молчание. Гриссом просто не собирался ничего на это отвечать.

Сидней вздохнул и небрежно отбросил пряди своих светлых волос, приставшие к лицу. «Хватит молчать, ты как маленький ребенок. Я не могу помочь тебе, пока ты...»

«Не надо мне помогать...»

«Ты не пошел бы со мной, если бы тебе были бы безразличны мои слова. Или ты просто боишься остаться один?», с сарказмом закончил еретик.

«...больше».

Не в первый раз Гриссому удалось удивить собеседника. Сидней даже приостановился. «Я понял. Просто... не ожидал, что ты это признаешь». Он помолчал секунду, затем зашагал дальше.

«Не надо читать мои мысли», прорычал Гриссом. Он слышал более чем достаточно россказней о силе Сиднея, позволяющей ему ясно видеть, что творится в чужих умах. Мысль о еретике, что может прочитать его мысли и воспоминания так же легко, как в раскрытой книге... заставляла его чувствовать в лучшем случае неудобство.

Сидней просто пожал плечами. «Ты же мертв. Я не могу копаться в твоем разуме так же просто, как в разуме живого человека. Да никакого ясновидения и не нужно, чтобы узнать, о чем ты думаешь».

Гриссом пропустил это мимо ушей.

Его подозрения о том, куда Сидней его вел, оборачивались правдой. Винные бочки громоздились штабелями за прочными железными решетками по обе стороны комнаты. Старое леамондское вино. Так они в винных погребах. Он пока что еще не узнавал комнат, но рано или поздно он увидит что-то, что напомнит ему его первое путешествие через погреба. Ну и что же, что он мертв. При нем его душа. При нем его тело. Этого достаточно. Должно быть достаточно. Он выдержит все и выйдет из Леа Монда.

«Я знаю, о чем ты думаешь»., вздохнул Сидней. «Забудь об этом, священник. Если бы ты знал, сколько чар пошло на создание Предела, ты бы понял, что ты не сможешь пройти, и никакие балаганные фокусы, какие ты только знаешь, не сдвинут его ни на палец. Я сомневаюсь, что и сам смогу его сдвинуть, а уж ты-то...»

Мелкая, глупая надежда затрепетала в его сердце. «Но ты мог бы...», сказал Гриссом - наполовину самому себе. «Если бы только попробовать - ты бы смог его раскрыть».

«Разве что только с самим Гран Гримуаром. И я никогда не буду настолько глуп, чтобы уничтожить ту единственную преграду, что удерживает демонов внутри и не дает им двинуться на ваши города и веси».

«Тогда просто приоткрой его! Ненадолго!»

«Нет».

Гнев так внезапно охватил его, что у Гриссома даже не возникло желания его подавить. «Ты сделаешь это, еретик!», прорычал Гриссом. «Ты сделаешь это, или с Божьей помощью я...»

«Убью тебя?», засмеялся Сидней. Он наклонил голову набок, позволив своим светлым волосам упасит на плечо - словно он прислушивался к чему-то едва слышному. «Кто сказал тебе это, Гриссом? Голос в твоем сердце или голоса в твоей голове?». Он был достаточно близко к Гриссому, чтобы протянуть руку и потыкать священнику когтем в висок, по соседству с незажившей раной, оставшейся еще со времени лесной битвы.

С нечленораздельным рычанием Гриссом прыгнул на еретика, желая задушить того голыми руками. Сидней не ждал, что этой капли будет достаточно, чтобы священник отказался от его помощи, он дразнил Гриссома. Безбожный еретик, богопротивная тварь, играющий людьми пес...

И только Гриссом собрался опрокинуть спутника на землю, заставить еретика пожалеть, что тот настолько приблизился к нему... как Сидней исчез.

Гриссом навалился на пустоту и рухнул наземь, ударившись головой о кованую створку двери. Он обхватил голову руками и завыл от боли, раскачиваясь взад и вперед. Его никогда не переставало удивлять, что нежить еще может чувствовать боль. Он лишил не-жизни немало мертвецов в Подземном Городе, и ни один из них не издавал ни звука, когда ему отрубали руки и ноги. Боль была притупленной, тем паче - когда он был одержим жаждой крови и ни о чем не заботился. Притупленной - но все же была. Ему выпало дополнительное проклятие - чувствовать боль.

Голос Сиднея позади. «Почему они хотят, чтобы ты убил меня?»

Он вложил все свое разочарование и боль в один крик. «Мне не нужны голоса Стен, чтобы убить ТЕБЯ!!!».

« 'Стены'...», пробормотал себе под нос Сидней. «Гм. Ты часом не страдаешь клаустрофобией? Не обращай внимания, это неважно». Гриссом преодолел боль, раскалывающую его голову, и медленно поднялся на ноги - его одолевала не столько боль в голове, сколько стыд. «Теперь видишь, почему мне и пытаться не следует приоткрыть Предел для тебя? Я не могу тебя выпустить на все четыре стороны, раз ты даже себя контролировать не можешь. Ты просто пешка, мой бедный заблудившийся мальчик. Пешка Гильденстерна и кардинала при жизни, пешка Леа Монда и Тьмы в смерти».

«Я не ПЕШКА!!!»

«Ради твоего бога, успокойся! Я веду тебя ровно туда, куда ты хочешь, неблагодарный святоша, так что, по крайней мере, веди себя пристойно».

«Что...?»

Сидней уже ушел в следующую комнату. Гриссом быстро последовал за ним. «Что за ерунду ты несешь?»

«К выходу из погреба. Именно туда ты хотел придти. Я не буду тебя останавливать, но знай, что Предел не даст тебе и шагу сделать наружу города».

Почему-то было труднее сосредоточиться на словах Сиднея. Не то что бы Гриссом стал вдруг столь рассеян, но ему не захотелось отвечать. Ему было труднее обращать на Сиднея какое-то внимание. Он не знал, почему.

Они остановились перед дверью. Сидней прошептал что-то едва слышно, чтобы отпереть запертую чарами дверь. Даже и без магического запора механизм, открывающий дверь, был скрыт, и ее едва могли сдвинуть восемь сильных мужчин. Гриссом смутно припоминал, как она близка к выходу на поверхность. Несколько минут - и свобода. К черту Леа Монд, к черту приказы и обязанности, к черту СМЕРТЬ, он просто хотел оказаться так далеко от города, как это только возможно. Он будет бежать быстро и убежит далеко, и, если Господь будет к нему хоть немного благосклонен, никогда-никогда не увидит это место снова. Неважно, что он мертв. Сейчас это для него ничего не значило. И когда он уйдет, ничего не будет значить.

Он был так занят собой, что почти не обращал внимания на то, как Сидней творит свои чары. Дверь жалобно скрипнула, но отворилась после нескольких относительно простых заклинаний. Когда она открылась, Гриссом, не колеблясь, прошел через нее и зашагал вперед. Он не заметил, что Сидней за ним не последовал.

Воздух здесь был другим, свежим, слабо пахнущим чистой землей и травами снаружи. Везде в городе воздух был застоявшимся, тяжелым, пахнущим плесенью и прсто неприятным. Здесь он пах лесами и полями внешнего мира. Запах свободы. Свобода так близко. И где же этот Предел? Может быть, этой дурацкой вещи вовсе и нет, а чудовищ внутри держит та самая заколдованная дверь, что осталась за спиной.

Близость освобождения, надежда и облегчение наполняли его радостью. Пусть он и мертв, но он не в неволе.

Ни единого звука в темноте. Ни писка, ни шебуршания, ни стонов, ни звона незримых цепей, какими гремят привидения. Столько тварей обитают в винном погребе - и ни звука. Редкое дело. Для Гриссома он был каким угодно, только не тихим, но для кого угодно, кроме нежити, здесь стояла мертвая тишина.

Тьма никогда не успокаивалась. Она никогда не замолкала для своих созданий. Жизнь никогда не затихает, и не-смерть в этом от нее не отличалась. Мертвые не могут просто БРОДИТЬ без того, чтобы их кто-то вел или влиял на них - ими должен кто-то управлять. У Тьмы были свои методы, своего рода, конечно. Решающим был страх. Их надо было ввести в смятение. Неуверенность. Устрашить. Пугала не Тьма. Страх уже был с ними. Человеческий разум, в жизни или в смерти, полнится массой страхов, игрой воображения, слабостями, их достаточно, чтобы проторить тропинку в обход сильнейшей воли. Просто нужно найти путь.

Тьма у границ города была слабее всего. Они были далеко от центра кладезя, и Тьма не производила на все окружающее то же действие, как повсюду в городе. Но здесь была и другая сила. Предел удерживал Тьму, не давая ее силам и рожденным ей чудовищам выплеснуться из города и обрушиться на землю. Как ни забавно это было, если учесть, что Предел и был поставлен с помощью огромного количества именно темных чар, но он служил своему предназначению.

Предел он почувствовал издали. Для тех мертвых, что не потеряли еще способности мыслить, он походил на те же приступы Тьмы в городе. Думать стало труднее, и тем труднее, чем ближе к Пределу. Предел действовал и на память; все в голове перемешалось и растерялось. Тьма, хоть и не будучи на самом деле мыслящей сущностью, имела власть над своими созданиями. Сотканный из нее же Предел был не более чем преградой, удерживающей их внутри, он прекрасно знал, как и чем ударить мертвеца, чтобы отогнать его назад во Тьму. Он работал, когда они не понимали простого и страшного закона - они не могут уйти. Он работал еще лучше, когда они знали это - и все же пытались. Если они были чересчур упрямы, чтобы их просто отпугнуть, им следовало преподать жестокий урок.

И в этот раз случилось то же самое - как и сотни раз до того, с тех пор, как был воздвигнут Предел. Священник шел относительно спокойно, словно пытаясь убедить себя, что бежать не от чего. Его сковывал страх - страх за себя, за свою судьбу, навеянный памятью и голосами, которые, однако же, делались все тише и неяснее. Он часто останавливался, пытаясь понять, существует ли на самом деле то, что он слышит. Голоса и раньше пугали его, но сейчас они вселяли в него настоящий ужас.

Постепенно он начал идти все быстрее и быстрее, пока вовсе не перешел на мелкую рысь. Иногда он что-то шептал, не то молитвы, не то просьбы, не то проклятия, не то все вместе. Наиболее внятным - и наиболее тихим - из всех голосов, что он слышал, был его собственный голос. Было очень трудно думать сколько-нибудь ясно: другие голоса были громче.

Паника, внезапно охватившая его, заставила его ринуться вперед со всех ног. Возможно, он осознал, как быстро ломается и перемешивается все в его голове.

Выход из винных погребов был уже близок, так близок, что он мог слышать, что кто-то кричит с той стороны, у выхода. Но ему туда не добраться. Страшные удары рвали его разум в клочья, и он знал это. Он это ЧУВСТВОВАЛ. И все же он продолжал бежать, несмотря на все голоса, что вопили в его голове и увечили его мысли и воспоминания. Вперед, еще немножко вперед.

Как глупо было думать, что Предел - нечто вроде стены, которую можно обойти, или сломать, или убрать магией так же просто, как задуть свечку. Еще более глупо было думать, что она не существует - или что она пропустит его.

Он все еще бежал к выходу - по крайней мере, примерно в сторону выхода; но его причудливо бросало из стороны в сторону, занося неведомо куда. Это напоминало его бегство от Тигера и Низы, когда он попросту не представлял себе, куда бежит. Единственное, чем он был занят - отогнать то, что безжалостно терзало его разум. Они не дадут ему думать. Они не позволят ему вспомнить даже собственное имя, тем более - почему он здесь находится и что делает. И гнал его вперед безумный, иррациональный, слепой страх - нечто более сильное, чем внешнее давление на разум или причиняемая ему боль. Но настоящую боль он почувствовал лишь тогда, когда натолкнулся на сам Предел, на его сердцевину - толщиной, наверное, в волос, но чувствовавшейся издалека. Если влиянию Предела не удавалось отпугнуть созданий Тьмы, это делала его сердцевина - когда они к ней прикасались.

Вот и на этот раз она сработала. Гриссом рухнул на четвереньки, его трясло больше, чем когда бы то ни было, и ему отчаянно хотелось закричать. Его чуть тронуло чувство дежа вю, но в этот раз ему было гораздо хуже. Он ничего не мог сообразить, ничего не мог вспомнить - все заглушали ужасный рев голосов и месиво из обрывков смятых мыслей в голове.

Когда Сидней тихо вошел в комнату, Гриссом его не заметил - как и очередной подземный толчок. Его искалеченный разум был глух ко всему.

Еретик не был удивлен тем, что увидел. Он бы и не отпустил священника на Предел в одиночку - просто досчитал на месте до сотни и пошел следом. Гриссом не хотел его слушать - единственным выходом было позволить ему самому убедиться, насколько реален Предел. Он был не сказкой, в которую можно верить, а можно и не верить. В Леа Монде невозможные вещи становились возможными, и Гриссому предстояло это уяснить.

«...Ну что, теперь все понятно?», спросил Сидней, осторожно приближаясь к трясущемуся священнику. Неясно, как он отреагирует на то, что с ним сделал Предел. Священник может и сидеть неподвижно, и кинуться на еретика снова. Имея дело с мертвецами - как бы они ни вели себя при жизни - всегда нужно соблюдать должную осторожность.

Гриссом ему не ответил - если вообще услышал. Он сидел на корточках, спрятав лицо в ладонях и почти до крови впившись пальцами в кожу лба и висков.

Сидней заинтересовался тем, что же именно так ударило священника. Ему было интересно, что же тот СЛЫШИТ. О голосах города он давно знал, знал и о том, как к ним привыкают, когда начальный ужас сменяется тихим отчаянием. Возможно, воля Гриссома оказалась слабее, чем он полагал.

Сидней открыл свой разум, чтобы услышать голоса и воспоминания, что витали вокруг него. С Гриссомом это будет сложнее. Читать в душах мертвецов непросто, они ревностно оберегают их и скрывают свои тайны. Но окупилось бы это сторицей. Сидней оттолкнул весь неинтересный ему посторонний шум, лепет неприкаянных душ, и сосредоточился на одной-единственной.

Вспышка хаоса была похожа на пощечину. Она заставила его быстро прервать видение, но лишь тогда, когда он почувствовал то, что вгрызлось в разум священника. Как будто какое-то хищное животное рвало его на части. И страх... Сидней никогда не чувствовал страха такого рода, ни в себе самом, ни в ком-либо другом. Неудивительно, что Гриссом не отвечал. Его память была истреблена в клочья, а рассудок его почти оставил. Если он и слышал Сиднея, то, быть может, и не понимал, кто он сам такой.

Сидней потряс головой, чтобы избавиться от чужих клокочущих чувств. Теперь болела и его собственная голова. Может быть, Гриссом и не так уж слаб волей. Печально. Предел выполнил свою миссию, но чересчур жестоко. Так он мог свести священника с ума или оставить его пустым и разбитым, подобно прочим неприкаянным душам.

Гриссом не потерял полностью рассудка или способности сопротивляться, он был просто заперт в ловушку. Но выручить его оттуда мог только еретик. Что же ему, помочь святоше, который пытался убить его по крайней мере дважды, или предоставить его собственной судьбе? Соблазнительный вариант. Если такой лицемер, как Гриссом, и заслужил себе наказание, то вот оно: скитаться по городу безумным демоном. Сидней холодно смотрел на него, колеблясь между двумя решениями.

Наконец он вздохнул и подошел ближе к священнику. Он не собирался нисходить до уровня Гильденстерна или Камбрая, которые бы без колебаний обрекли чужую душу на вечные муки. Кроме того, Гриссом уже показал, что может быть довольно интересным экземпляром. Сидней не мог позволить себе роскошь провести остаток дня в разговорах с нежитью. Вскоре ему нужно было посетить другие места, чтобы не выпустить нити судьбы из своих рук. Но и нехорошо было бы оставить священника как он есть. Это Сидней был виноват в том, что сейчас сталось со священником; если тот сумеет преодолеть свое упрямство, во власти Сиднея сделать его проклятие несколько менее ужасным.

Сидней тихо опустился на колени, стараясь не напугать его. Гриссом сидел на корточках неподвижно, точно так же, как и раньше. Красная капля скатилась по одной его руке и брызнула на пыльный пол. Раскровянил все-таки. Сидней скривился, осторожно взял за запястья священника и оторвал его руки от лица.

Хотя он и ждал увидеть гримасу ужаса, лицо Гриссома было спокойно и пусто - как бы ни был изъязвлен его разум, какой бы страх ни держал его в плену, ничто не отразилось на нем внешне. Сидней предпочел бы видеть ужас. Чувствовать нечто столь страшное и не видеть никакого выражения было почти пугающе.

«Послушай меня, Гриссом...», тихо прошептал он, все еще держа запястья священника. Сидней не мог ничего ощущать своими железными руками, но мог легко представить себе, как холодна была его плоть. «Гриссом, я знаю, что ты слышишь меня». Он в этом сильно сомневался, но слова были произнесены скорее для того, чтобы успокоить, утешить священника своими звуками, чем для того, чтобы он их понял. Кроме того, и имя его, произнесенное вслух, могло ему помочь. Людям нравится слышать свои имена. «Не бойся... Твои воспоминания должны тебе помочь. Гриссом, вспомни. Переживи это заново, ВСПОМНИ. Дай я тебе помогу». Он отпустил одно запястье и протянул железную руку, словно предлагая Гриссому опереться на нее и встать. Вместо этого он осторожно положил когтистую ладонь священнику на лоб.

Гриссом медленно моргнул, словно хотел сказать что-то.

«Покажи мне свою душу, Гриссом...»

И он показал.

(конец второй части)